… Устин отбросил с головы подушку, вскочил, прилип спиной к стене, поджал под себя ноги. С него, оказывается, ручьями лил пот, и еще, оказывается, светло было только там, под подушкой, а здесь, в комнате, черный мрак.
– Кто повыдергивал?! Когда?! Как?! – трижды ударился он головой об стену.
И трижды прокричал ему Демид в ухо:
– Задачу… свою… понял?!
«Почему это Демид кричит, почему Демид?! – подумал Устин. – Откуда ему взяться тут?.. Какую задачу?»
Уж нет-нет да сообразил Устин, что это было в тот июньский вечер 1928 года, когда они расположились на ночлег прямо на обочине дороги, неподалеку от какого-то села, разбив палатку возле двух бричек с пожитками. Ярко и весело горел костер, разгоняя темноту. Где-то недалеко фыркали и глухо били в землю копытами их стреноженные лошади. Он, Костя Жуков, был в тот вечер уже не Костя, а Устин Морозов, Серафима звалась Пистимеей, а Тарас и Демид по документам, которые были зашиты во внутренних карманах поношенных, но еще добротных пиджаков, значились братьями Юргиными. Они были уже переселенцами, которые ехали из деревни Осокино Тверской губернии на Дальний Восток, на новые земли. Как же они стали переселенцами? Когда?
* * *
… Переселенцами они стали через два месяца после того, как приезжали сельсоветчики.
За это время Тарас появлялся на мельнице всего раза три-четыре, раздражительный, помятый, угрюмый. Он сильно похудел за последнюю зиму, так и казалось, что самоуверенная степенность, которую он носил на себе все эти годы, слазит, сползает с него лохмотьями. Костя догадывался, что сельсоветчики сдержали свое слово и, видно, в самом деле оштрафовали его «под завязку».
– Как дела твои торговые? – спросил однажды Костя.
– А-а… – промычал только Тарас – И посеять нынче… Колхоз в Сосновке организовали, вот что! – с отчаянием вдруг выкрикнул он. И с обидой добавил: – Вот тебе и нэп! Это разве нэп?!
А вскоре Демид собрал всех в избе и сказал:
– Вот что, друзья хорошие… Пожили тут, отдохнули, Тарас похозяйствовал вон. Пора и честь знать. Убираться надо отсюда, заметать теперь собственные хвосты, пока не поздно…
– То есть это как так убираться? – нервно дернул щекой Звягин. – Убирайтесь, а у меня хозяйство.
В ответ Меньшиков только вынул из кармана револьвер и положил перед собой на стол.
Звягин вытянул шею, точно хотел получше разглядеть оружие, а затем медленно втянул голову в плечи.
– Н-не могу я, не могу, Демид Авдеич, уезжать! – простонал он. – Лавка у меня в Сосновке, хоть и пустая, дом, мельница вот. Опять же пашни не все еще обрезали у меня…
– А ежели голову остригут вместе с пашней? Или не жалко?
Тарас еще плотнее втянул голову в плечи.
– То-то! – усмехнулся Демид. – Кончается, видать, твой нэп. Придется, Тарас, бросать и мельницу, и лавку. Тем более что пустая… и еще тем более, что не за свои денежки куплено…
– Дом в Сосновке за свои поставлен, – возразил Тарас. – С оборота уже…
– Но вот вопрос: куда убираться нам? – продолжал Демид, не обращая внимания на Тараса.
– К людям надо поближе, Демид, – подала голос Серафима, сидевшая на скамеечке с трехгодовалым ребенком на руках.
– Поближе? – переспросил Меньшиков. – Верно, пожалуй. Надо забраться в самую гущу людей, чтоб не было нас заметно. Слышь, Костя?
– Не глухой, – только и сказал он.
Некоторое время все молчали.
– А давайте в Сибирь подадимся, а? – нарушила это молчание Серафима. – Края далекие, глухие…
Демид зачем-то проверил, сколько в револьвере патронов.
– Вот говорите – к людям, – шевельнулся Тарас и сперва показал руками, как набрасывают веревочную петлю на шею, а потом пояснил: – Так ведь тогда, если что… все равно накинут удавку. Закачаешься под звон панфаров. – Он с жалостью поглядел в окно, на мельницу. – Где качаться-то, не все ли равно – здесь ли, там ли…
– А ты не подставляй шею, дурак, – сказал Демид, будто не замечая последней, жалкой звягинской попытки убедить их остаться здесь,
– Дык как? А хотя что же… Ежели ничего такого, – кивнул он на Демидов револьвер, – ежели не будем делать ничего такого, то, может, и оно… ежели опять же не признают нас…
Демид положил наконец револьвер в карман.
– «Ничего такого» не будем делать, верно. Не те времена, по всему видать, наступили. Попостимся до поры до времени. Но… пост – для дураков, а поп не таков. В том смысле, что не будем сидеть сложа руки. Только… без шуму теперь придется… Куда, говоришь? В Сибирь? – переспросил Меньшиков у Серафимы.
– Я не говорю, я советую.
Демид минуты полторы-две ждал, не скажет ли Серафима еще чего. Но она молчала.
– А что, Серафима… – задумчиво проговорил Меньшиков. – А пожалуй… пожалуй, попробуем. Только, братцы мои, знаете, куда на постоянное местожительство поедете? В мою родную деревню – Зеленый Дол!
Серафима быстро вскинула брови. Он, Костя, тоже поглядел на Демида, ожидая, чем тот объяснит такое решение.
Удивился и Тарас Звягин. Он даже сделал несколько шагов к Меньшикову. Но его удивление было совершенно другого рода.
– Погоди, постой, – выкрикнул он, – что это за штучки с ручкой, а?! Филипп тоже когда-то: «Будете жить с Серафимой…», а сам увильнул – и с концом. Теперь ты: «Поедете на местожительство…» А ты… ты сам чего? Не поедешь, что ли, с нами? Тоже увильнуть хочешь, а?
Костя ждал, что Меньшиков сейчас рассвирепеет и, может быть, пристрелит Тараса. Он даже подумал: «Ну и пусть стреляет, черт с ним, с Тарасом». Но Демид только сказал:
– Может, ты думаешь, меня хлебом-солью там встретят: «Пожалте, Демид Авдеич…» Ну а почему в Зеленый Дол надо ехать, я объясню, когда придет пора. Сейчас об другом забота. Я уже говорил как-то – исчезнуть нам надо не только отсюда, вообще с земли. Были, мол, такие, Константин Жуков, Тарас Звягин, Демид Меньшиков, да все вышли…
– Как это сделать так? – Костя, усмехнувшись, скользнул взглядом по Серафиме. Та невольно опустила ресницы, принялась гладить сына по стриженой голове. – Мы уж один раз пробовали…
– Как? – И Демид повернулся к Тарасу: – Значит, переселенцев много едет?
– Да уж не один год. Как Федюшка вон родился, с того года и поперли. Нынче особенно много их. Обутки да соли шибче всего спрашивают в лавке А что?
– Вот и мы завтра поедем…
На другой день они действительно уехали с мельницы на паре рослых жеребцов, набросав в бричку кое какого барахла, захватив недели на две продуктов.
– Что же это? – захныкал Тарас, когда отъезжали. – Меленка-то, меленка! Поджечь ее хоть, что ли…
– Не сметь! – пригрозил Демид. – Молчком уехать надо.
Несколько дней тащились по большой дороге. Их то догоняли, то отставали такие же примерно повозки переселенцев.
Однажды вечером, когда были уже за Тоболом, впереди, на обочине дороги, увидели палатку, у которой горел костер. У огня сидели три мужика, две женщины.
Демид натянул вожжи, поздоровался, спросил:
– Не пустите ли переночевать?
– Давайте. У нас тесновато, так за постой подороже возьмем, – весело откликнулись от костра. – Далече путь?
– В Сибирь. А вы?
– Подале думаем – на самый Дальний Восток… Милости просим к нашему огоньку!
– Да мы свой разведем…
Поставили палатку метрах в двадцати. Сварили на костре похлебку. Расстелили прямо на земле одну постель на троих. Серафима с ребенком легла в палатке. Лежали и глядели, как укладываются на ночь дальневосточники.
Потом костры потухли, остыли…
Когда потянул предрассветный ветерок, Демид, лежавший посередине, толкнул сперва Костю, потом Тараса:
– Не спите? Значит, так, ребятушки. Не забылись науки Гаврилы Казакова? Помоги нам Бог… еще разок. Сперва за плечи этак легонько встряхивайте каждого левой рукой. А едва прохватится, моргнет, тут уж… Тогда уж не вскрикнет. Сонные только кричат шибко. Распределим их меж собой так…
Ему, Косте, достался тот, что спал у костра. Он действительно не вскрикнул. Он только приподнялся, когда Костя тронул его за плечо, пробормотал, с трудом расклеивая глаза: «Что, что? Ты, Пистимея?» – и обмяк, лег обратно…
Его, оказывается, звали Устин Морозов, а Пистимея была его жена. Это он, Костя, узнал потом…
… Трупы перетащили в лес. Взяли из своей брички две лопаты, топор, вырыли яму. Мужиков раздели донага, а женщин хотели побросать так. Но Тарас, лязгая зубами, проговорил:
– Н-нет, з-заработок не привык прощать… 3-заработано – отсчитай.
И принялся сдергивать с трупов юбки, кофты, рубашонки.
Яму зарыли уже почти при дневном свете. Сверху накидали сухих сучьев и подожгли, чтобы оставить след обыкновенного таежного кострища.
– А брички ихние как, а? Неужели бросим? Добро ведь… – спросил Звягин.
– Одну бери себе, – разрешил Демид. – А две другие надо закатить в кусты, подальше от дороги. Куда нам их…
Тарас по-хозяйски осмотрел каждую повозку. Облюбовав одну, начал перегружать с других всевозможную рухлядь, посуду.
Серафима в это время рылась в одежде убитых, отыскивала их документы, внимательно разглядывала каждую бумажку.
Когда с бричками было покончено, Серафима перекрестилась и сказала:
– Ну вот… Сейчас – коней запрягать. Живо, Илья, бери уздечки, лови коней. Слышь, Тарас, тебе говорю!
Звягин так и уставился на Серафиму:
– А почему это я Илья? Рехнулась, что ли?
– Потом все объясню. Демид, Костя, бегом, запрягайте.
Ехали они целый день, не останавливаясь. Дорогой Серафима не только объяснила каждому, кем он теперь стал, но и зашила в карманы пиджаков документы. Тарас Звягин долго, почти до самого вечера, все ворчал и ворчал:
– Вот уж непривычно мне, Демид, братом тебя иметь… И вообще, что это за имя теперь у меня – Илюшка? Да еще Юргин?! А, Демид? Ну, мне-то ладно, привык с чужого плеча одежку носить, а тебе эта фамилия совсем, должно быть… одна оскорбительность. И Серафиме тоже. Пистимея! Эт-то имечко…
– Заткнись ты, самовар дырявый! – отмахивался Демид, растянувшись во весь рост на бричке.
– Да я что, я ведь так, – бормотал неугомонно Тарас – Я к тому, что не могли, сволочи, с порядочными именами попасться…
… А вечером снова разбили палатку на обочине дороги, недалеко от какого-то большого села. Ели ржаной хлеб, пили, обжигаясь, горячий чай, поглядывая на деревенские огни.
– … Значит, живя там, и будешь Захарке Большакову свеженькой соли под хвост ежедневно подсыпать, – говорил Демид, отставляя на траву жестяную кружку. – Я не хочу, чтоб он сразу подох, как Марья Воронова. Не-ет… Это просто повезло Марье благодаря моей молодости. Неопытный я был. Сейчас – не-ет… Пусть он всю жизнь стонет и корчится от боли, как та сельсоветская дочка на горячих углях. Он будет выползать с горячей сковородки, а ты его обратно. И пусть он хотя и безбожник, а взмолится Богу о ниспослании ему скорой смерти. А смерти не будет. Действовать будешь не самолично, а через Фролку Курганова. Есть там такой… Я тебе скажу, как ключи к нему подобрать. Будет как шелковый, как выезженный бык. Бегом не побежит, головы не вскинет, как жеребец, а везти должен… Быку, как известно, вожжей не надо. Ударишь по правому боку – он повернет налево. Хлестнешь по левому – он направо… И еще – Наталья там Меньшикова есть. Моя сродственница. К этой и ключа не надо. По обязанности должна везти в паре с Фролом… В общем, все это и будет теперь твое главное дело…
– А неглавное? – спросил он, Костя, теперь уже Устин Морозов, угрюмо и невесело.
Демид долго глядел на него, как сова, помаргивая время от времени круглыми глазами. Сказал Серафиме:
– Пистимея! Налей еще чаю!
Опять покосившись на него, Жукова, Демид заговорил медленно, раздраженно как-то:
– Вообще-то у нас всякое дело, даже самое маленькое, будет главным. Но Захарка – это прежде всего. А кроме него… Ну, там видно будет. Я рядом с Зеленым Долом где-нибудь окопаться постараюсь. Братом Ильи Юргина мне не след, конечно, быть. Другое имя надо подыскать. Да об этом ладно… Рядом буду – подскажу, что ее, кроме Захарки… вернее, кого еще… Но… еще раз повторяю – без шуму теперь придется. Без шуму большого дела не сделаешь? Что ж, будем маленькими заниматься. Горячее обжигает, холодное морозит. Улавливаешь?
Он, Костя, не улавливал.
– Тогда поясню. От холода людям тоже не сладко. Будем отравлять им жизнь помаленьку. Кто засмеется – будем тушить этот смех и заставлять плакать. Кто заплачет – надо постараться, чтоб зарыдал…
Вечер был тихий и теплый. У костра они сидели вдвоем. Серафима возилась с сыном у брички, Тарас ушел с ведром за свежей водой.
Над головами, в темном небе, неподвижно висели тяжелые кучи облаков. Они, казалось, были так низко, что пламя от костра отсвечивало на их плоских днищах.
В селе играла пискляво гармошка, весело кричали ребятишки. Окна домов горели тоже весело и ярко, и казалось, они никогда не потухнут.
Ему, Косте, почудилось тогда на миг, что они лежат снова меж кустарников на холме перед той глухой деревушкой, куда водил их когда-то бородатый Гаврила. Сидят и думают, как захватить живьем председателя коммуны, сельсоветчика и еще кого-нибудь из их семей.
– Теперь ясно? – спросил Демид. – Отравлять всем, кому только можно. Счастливого делать несчастливым, разговорчивого – молчаливым.,.
– Инструкции даешь?! – вскипел неожиданно Костя. – А на черта мне твои инструкции! Смех душить? Жизнь отравлять? А я убивать хочу! Жечь, резать, крошить, в порошок растирать! Хочу их на горячие угли швырять, как…
– Ты убивать и будешь… Чего раскричался?! Убивать по-разному ведь можно. Присмотришься, кто там, в деревне, будет рядом с тобой… Не все ведь в рот Захарке Большакову глядят, я думаю. Так вот, надо таких… своей лапой… потихоньку накрывать. Сперва потихоньку, а потом все крепче и крепче. Кого накроешь, тот уж, считай, мертвый… для Захара.
Он, Жуков, застонал и лег на спину.
– А чего же больше-то сделаешь? – уныло, со злостью промолвил Демид. – Я не вижу, что можно еще сделать… – Демид помолчал. – Может, ты умнее меня, так скажи.
Костя сел, подтянул к себе ноги. Долго сидел так, опустив голову чуть не ниже колен.
– Чего же скажешь.
Демид, время от времени помаргивая выпуклыми глазами, опять смотрел на него. Косте стало неприятно.
– Ну… спать, что ли, давай, – сказал он.
– Все, что я говорил тебе, – это главное твое дело будет, – повторил Демид. – А теперь я тебе еще главную задачу поставлю. Так вот, – голос Демида стал вдруг сух и трескуч, – десять ли годов, двадцать ли будешь так… без шуму, но чтоб веру Филиппову мне сберег!
Ему, Косте Жукову, казалось, что горящие нехорошим блеском, выпученные глаза на маленьком, пухлом, помятом Демидовой лице начали увеличиваться. Их словно распирало чем-то изнутри так, что казалось, они сейчас с треском полопаются.
Но глаза его не полопались. Может, потому, что Демид успел прикрыть их, задернуть, как курица, тугими веками.
Не открывал он их долго. А потом спросил отрывисто, почти закричал:
– Задачу… свою… понял?
* * *
«Снова сомкнулся круг воспоминаний, снова…» – мелькнуло в воспаленной голове Устина. Сегодня все шло какими-то кругами. И воспоминания, и… Что еще? Да все, все… каждое событие, которое произошло сегодня, походило чем-то на зловещий, все время сжимающийся круг. Там, на черном пруду звягинской мельницы, круги все расходились и пропадали, расходились и пропадали. А сейчас все наоборот. Возникает этот круг неведомо где и сжимается, сжимается… Поехал утром отвозить на станцию Смирнова. А чем кончилась эта поездка? Разговаривал с Кургановым. А чем кончился разговор?.. И даже вон звезды в окне… кружочками бегают. И тоже сжимаются!! Да Хоть бы скорей сжались, сомкнулись, потухли!
И случилось то, чего Устин ждал: кружочки, по которым бегали звезды, начали уменьшаться. И по мере того как уменьшались, мозг Устина стал проясняться… Наконец огненные кружки сомкнулись бесшумно, превратились в белые горошины. Устин подождал еще немного в надежде – не потухнут ли звезды совсем, как вылетевшие из трубы искры? Но звезды не потухали, они горели, как обычно, – чуть помаргивая, подрагивая.