Такой ложемент из трех комнат с передней и ванной, и с особым ходом из особых сеней занял и Павел Николаевич Горданов. С него спросили за это десять рублей в сутки, - он не поторговался и взял помещение. Эта щедрость сразу дала Горданову вес и приобрела ему почтение хозяина и слуг.
Павел Николаевич на первых же порах объявил, что он будет жить здесь не менее двух месяцев, договорил себе у содержателя гостиницы особого слугу, самого представительного и расторопного изо всего гостиничного штата, лучший экипаж с кучером и парою лошадей, - одним словом, сразу стал не на обыкновенную ногу дюжинного проезжающего, а был редким и дорогим гостем. Его огромные юфтовые чемоданы, строченные цветным шелком и изукрашенные нейзильберными винтами и бляхами с именем Горданова; его гардероб, обширный как у актрисы, батистовое белье, громадные портфели и несессеры, над разбором которых отряженный ему слуга хлопотал целый час, проведенный Висленевым у сестры, все это увеличивало обаяние, произведенное приезжим.
Через час после своего приезда Павел Николаевич, освежившись в прохладной ванне, сидел в одном белье пред дорожным зеркалом в серебряной раме и чистил костяным копьецом ногти.
Горданов вообще человек не особенно представительный: он не высок ростом, плечист, но не толст, ему тридцать лет от роду и столько же и по виду; у него правильный, тонкий нос; высокий, замечательно хорошо развитый смелый лоб; черные глаза, большие, бархатные, совсем без блеска, очень смышленые и смелые. Уста у него свежие, очерченные тонко и обрамленные небольшими усами, сходящимися у углов губ с небольшою черною бородкой. Кисти ослепительно белых рук его малы и находятся в некоторой дисгармонии с крепкими и сильно развитыми мышцами верхней части. Говорит он голосом ровным и спокойным, хотя левая щека его слегка подергивается не только при противоречиях, но даже при малейшем обнаружении непонятливости со стороны того, к кому относится его речь.
- Человек! как вас зовут? - спросил он своего нового слугу после того, как выкупавшись и умывшись сел пред зеркалом.
- Ефим Федоров, ваше сиятельство, - отвечал ему лакей, униженно сгибаясь пред ним.
- Во-первых, я вас совсем не спрашиваю, Федоров вы или Степанов, а во-вторых, вы не смейте меня называть "вашим сиятельством". Слышите?
- Слушаю-с.
- Меня зовут Павел Николаевич.
- Слушаю-с, Павел Николаевич.
- Вы всех знаете здесь в городе?
- Как вам смею доложить... город большой.
- Вы знаете Бодростиных?
- Помилуйте-с, - отвечал, сконфузясь, лакей.
- Что это значит?
- Как же не знать-с: предводитель!
- Узнайте мне: Михаил Андреевич Бодростин здесь в городе или нет?
- Наверное вам смею доложить, что их здесь нет, - они вчера уехали в деревню-с.
- В Рыбецкое?
- Так точно-с.
- Вы это наверно знаете?
- У нас здесь на дворе почтовая станция: вчера они изволили уехать на почтовых.
- Все равно: узнайте мне, один он уехал или с женой?
- Супруга их, Глафира Васильевна, здесь-с. Они, не больше часу тому назад, изволили проехать здесь в коляске.
Горданов лениво встал, подошел к столу, на котором был расставлен щегольской письменный прибор, взял листок бумаги и написал: "Я здесь к твоим услугам: сообщи, когда и где могу тебя видеть".
Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво переплетенной маленькой книжечки, завернул ее в бумагу, снова запечатал и велел лакею отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел перед зеркалом, развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив с неудовольствием лоб, долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому, серебристому пробору своих волос.
В это время в дверь слегка постучали.
Горданов отбросил в сторону бумажник и, не поворачиваясь на стуле, крикнул:
- Войдите!
Ему видно было в зеркало, что вошел Висленев.
- Фу, фу, фу, - заговорил Иосаф Платонович, бросая на один стул пальто, на другой шляпу, на третий палку. - Ты уже совсем устроился?
- Как видишь, сижу на месте.
- В полном наряде и добром здоровье!
- Даже и в полном наряде, если белье, по-твоему, составляет для меня полный наряд, - отвечал Горданов.
- Нет, в самом деле, я думал, что ты не разобрался.
- Рассказывай лучше, что ты застал там у себя и что твоя сестра?
- Сестра еще похорошела.
- То была хороша, а теперь еще похорошела?
- Красавица, брат, просто волшебная красавица!
- Наше место свято! Ты меня до крайности интересуешь похвалами ее красоте.
- И не забудь, что ведь нимало не преувеличиваю.
- Ну, а твоя, или ci-devant {Прежняя (фр.).} твоя генеральша... коварная твоя изменница?
- Ну, та уж вид вальяжный имеет, но тоже, черт ее возьми, хороша о ею пору.
- За что же ты ее черту-то предлагаешь? Расскажи же, как вы увиделись, оба были смущены и долго молчали, а потом...
- И тени ничего подобного не было.
- Ну ты непременно, чай, пред ней балет протанцевал, дескать: "ничтожество вам имя", а она тебе за это стречка по носу?
- Представь, что ведь в самом деле это было почти так.
- Ну, а она что же?
- Вообрази, что ни в одном глазу: шутит и смеется.
- В любви клянется и изменяет тут же шутя?
- Ну, этого я не сказал.
- Да этого и я не сказал; а это из Марты, что ли, - не помню. А ты за которой же намерен прежде приударить?
Висленев взглянул на приятеля недоумевающим взглядом и переспросил:
- То есть как за которою?
- То есть за которою из двух?
- Позволь, однако, любезный друг, тебе заметить, что ведь одна из этих двух, о которых ты говоришь, мне родная сестра!
- Тьфу, прости, пожалуйста, - отвечал Павел Николаевич: - ты меня с ума сводишь всеми твоими рассказами о красоте, и я, растерявшись, горожу вздор. Извини, пожалуйста: а уж эту последнюю глупость я ставлю на твой счет.
- Можешь ставить их на мой счет сколько угодно, а что касается до ухаживанья, то нет, брат, я ни за кем: я, братец, тон держал, да, серьезный тон. Там целое общество я застал: тетка, ее муж, чудак, антик, нигилист чистой расы...
- Скажи, пожалуйста! а здесь и они еще водятся? Висленев посмотрел на него пристально и спросил:
- А отчего же им не быть здесь? Железные дороги... Да ты постой... ведь ты его должен знать.
- Откуда и почему я это должен?
- А помнишь, он с Бодростиным-то приезжал в Петербург, когда Бодростин женился на Глафире? Такой... бурбон немножко!
- Hoc с красниной?
- Да, на нутро немножко принимает.
- Ну помню: как бишь его фамилия?
- Форов.
- Да, Форов, Форов, - меня всегда удивляла этимология этой фамилии. Ну, а еще кто же там у твоей сестры?
- Один очень полезный нам человек.
- Нам? - удивился Горданов.
- Да; то есть тебе, самый влиятельный член по крестьянским делам, некто Подозеров. Этого, я думаю, ты уж совсем живо помнишь?
- Подозеров?.. я его помню? Откуда и как: расскажи, сделай милость.
- Господи! Что ты за притворщик!
- Во-первых, ты знаешь, я все и всех позабываю. Рассказывай: что, как, где и почему я знал его?
- Изволь: я только не хотел напоминать тебе неприятной истории: этот Подозеров, когда все мы были на четвертом курсе, был распорядителем в воскресной школе.
Горданов спокойно произнес вопросительным тоном:
- Да?
- Ну да, и... ты, конечно, помнишь все остальное?
- Ничего я не помню.
- История в Ефремовском трактире?
- И никакой такой истории не помню, - холодно отвечал Горданов, прибирая волосок к волоску в своей бороде.
- Так я тебе ее напомню.
- Сделай милость.
- Мы зашли туда все вчетвером: ты, я, Подозеров и Форов, прямо с бодростинской свадьбы, и ты хотел, чтобы был выпит тост за какое-то родимое пятно на плече или под плечом Глафиры Васильевны.