Тут же возник вопрос: а можно ли «бытовую» вещь использовать для святости? Тем более вещь, принадлежавшую нееврею? Реб Йосеф бросился к святым книгам, в первую очередь к «Шулхан Аруху», сборнику законов и правил, охватывающих жизнь еврея от момента утреннего пробуждения до вечернего отхода ко сну.
Когда еврейский народ после выхода из Египта скитался по пустыне, одно из семейств колена Леви — Кегат — отвечало за переноску принадлежностей Мишкана. И у всякой вещи были чехлы. Смысл чехла состоит в том, что предметы, обладающие святостью не должны быть открытыми, доступными прикосновению руки или взгляда. Святость — вещь потаенная, укромная. Отсюда и берет свое начало обычай делать покрытия для тфиллин, свитков Торы, арон-акодеша.
«Шулхан Арух» приводит мнения двух комментаторов — самого Йосефа Каро, составителя книги, и ребе Мойше Иссерлиса, добавившего примечания для ашкеназов. Оба авторитета в один голос запрещают использовать бытовые вещи для святых целей. Но Йосеф Лурия много лет изучал еврейскую премудрость и знал, что искомый ответ часто содержится в маленьком примечании, набранном мелкими буковками. Хорошенько посидев над книжкой, он отыскал, что его случай подробно разбирается Маген Авромом и тот дает разрешение шить парохет из «бытового» материала, объясняя свое мнение следующими соображениями.
Во-первых, этот занавес вовсе не используется для покрытия святых вещей. Настоящим покрытием является чехол, которым укрывают свиток Торы, и его, разумеется, нельзя шить из шинели. Но занавес перед дверью в шкаф, где лежит свиток, прикрывает вовсе не «святость», а далекие к ней подступы. Поэтому для этой цели можно использовать даже шинель.
Второй довод Маген Аврома: перекраивая одежду в занавес, портной совершенно преображает вещь, так, что в ней уже невозможно опознать ее предыдущую форму, а, следовательно, и предыдущее предназначение.
Йосеф Лурия отнес императорскую шинель портному, и тот сшил из нее прекрасный занавес. Но даже в таком виде Йосеф опасался длинного носа русских властей и поэтому отправил парохет в Иерусалим. До 1949 года этот занавес показывали в синагоге «Минхат Цион», пока во время войны за Независимость иорданский легион не разрушил еврейский квартал старого города и не сжег синагогу вместе со всем ее содержимым.
Об орденах, стройках и сражениях
Записано на уроке раввина Цви Шварца, Реховот.
В прошлом веке жил в городе Двинске великий еврейский мудрец, Йосеф Розин. Его называли Рогачевер гоэн — гений из Рогачева — потому, что он переселился в Двинск, где прожил большую часть своей жизни, из белорусского городка Рогачев. Умер Рогачевер в 1936 году, и я, по вполне понятным причинам, никогда с ним не встречался. Но случилось в моей жизни удивительное пересечение с духовным наследием этого великого мудреца.
Когда двадцать пять лет назад я учился в реховотском ульпане для новоприбывших репатриантов, на занятия иногда приходил реб Мойше, очень пожилой еврей, недавно приехавший из Даугавпилса. Иврит он учил когда-то в хейдере, но за годы советской власти успел растерять все знания.
На одном из уроков учительница объясняла слово «хатуль» — кот. Поскольку преподавание велось по принципу — «иврит на иврите» то, вместо того, чтобы объяснить смысл слова на английском или русском, она, изображая изучаемое животное, выгибала спину, мяукала и осторожно ходила по классу на цыпочках. Все быстро сообразили, о ком идет речь, и только реб Мойше оставался в полном недоумении. Во время перерыва он спросил меня, какое слово объясняла учительница. Как раз в это время один из представителей хвостатых пробегал мимо, и я ткнул пальцем в его сторону.
— Какой же это хатуль! — вскричал возмущенный реб Мойше. — Это же хосуль ! Хосуля я знаю, хосуль у нас в доме жил!
Через несколько дней я заманил реб Мойше на урок Торы. Он внимательно слушал, иногда кивая головой. После конца урока раввин Цви Шварц подошел к пожилому еврею и завел с ним разговор на идише.
— В детстве я тоже ходил в бейс-медраш, — сказал реб Мойше. — У нас в Двинске жил раввин, уж не помню, как его звали. Он был такой… волосатый и нас называл «сусим» — глупые лошадки.
— Волосатый? — раввин насторожился — В Двинске?
Он подскочил, словно юноша, и быстрым шагом направился в библиотеку. Спустя несколько минут, он вернулся с книгой и, показав одну из фотографий в ней, спросил:
— Он?
— Он! — воскликнул реб Мойше. — Так вы его знаете! А я-то думал, что кроме меня, его уже никто не помнит.
— Его знает и чтит весь еврейский мир! — ответил раввин. — А я и не представлял, что когда-нибудь удостоюсь встретиться с человеком, сидевшим на уроках у самого Рогачевера. Может быть, вы помните, что-нибудь из того, что он вам говорил?
Реб Мойше наморщил лоб.
— Э-э-э, — протянул он. — Много лет прошло. Все позабылось. Две войны, революция, стройки пятилеток…
Раввин сочувственно кивнул.
— Но одна история, — ободренный его сочувствием, продолжил реб Мойше, — запала мне в память.
В одном местечке умер еврей. Как все умирают, так и он умер. Ничего особенного, обычная житейская история. И оставил он своим трем сыновьям завещание, составленное весьма странным образом. Было у еврея семнадцать козочек, и разделить их между сыновьями он повелел так: половину отдать старшему сыну, две трети от второй половины среднему, две трети от оставшегося — младшему, а все остальное пустить на благотворительные цели. Причем козочек продавать запретил, то есть, делить нужно было не деньги, а самих ласковых, белошерстных животных.
Стали сыновья думать, как быть. Семнадцать на два не делится, на три тоже. Наверное, отец хотел научить их чему-то своим завещанием. Но чему? Думали, гадали, потеряли сон и аппетит, но так и не поняли, в чем дело. И решили тогда сыновья поступить, как принято у евреев в сложных ситуациях. Пошли они к раввину и рассказали все, как есть. Думал раввин, думал и, наконец, сказал:
— Я не знаю, чему хотел научить вас отец, но могу подарить вам одну козочку из благотворительного фонда. А дальше думайте сами.
Недоумевающие братья поблагодарили раввина, вернулись домой и снова принялись за подсчеты. О чудо — теперь все сходилось! Половину, то есть девять козочек, отдали старшему. Две трети от второй половины, — шесть козочек, — достались среднему. На две трети младшего пришлись ровно две козочки, и одну оставшуюся с величайшим почтением и признательностью вернули раввину.
Разделив наследство, браться призадумались. Как же так, количество козочек осталась тем же самым, но все сошлось наилучшим образом?
Реб Мойше поднял верх указательный палец.
— В этом месте Рогачевер остановился и долго нас рассматривал, словно видел в первый раз. А потом сказал:
— Вот вы, молодые люди, учите Тору. Это хорошо, это правильно. Но не думайте, будто ее постижение зависит только от прилагаемых вами усилий. Ваши труды — это семнадцать козочек, с которыми без восемнадцатой невозможно ничего поделать. Чтобы все сошлось, необходимо получить подарок от Всевышнего — понимание. А понимание даруется еврею не за блестящие познания и глубокий анализ, а за простое, цельное исполнение заповедей. Будьте бесхитростны со Всевышним, и тогда — о, чудо! — из самого безвыходного положения Он подскажет простой и понятный выход.
Обратно, в центр абсорбции, мы возвращались долго. Реб Мойше шел медленно, опираясь на тросточку. Он рассказывал мне про гражданскую войну, про стройки пятилеток, про ордена. Уже возле самого дома он остановился и произнес, дрожащим от волнения голосом.
— Ты знаешь, там, в ешиве, я ведь соврал, когда сказал, будто все позабыл. Ничего я не забыл. Мне просто было стыдно признаться, что всю свою жизнь потратил на глупости. Кто оценит сегодня мои ордена, где они, стройки пятилетки? А раввина из маленького городка оказывается, помнят! Как жаль, что восемнадцатая козочка пришла ко мне слишком поздно.
Он умер через полтора года. На его могиле долго и вдохновенно говорили об орденах, стройках и сражениях.
За что?
Записано со слов раввина Авраама Рубина, Реховот.
Отвлечемся на минуту от протестов «Общества защиты животных» и попробуем посмотреть, для чего приносились жертвы в Иерусалимском Храме, в чем их смысл и значение.
Предположим, житель галилейской деревушки реб Хаим, не про нас будет сказано — согрешил. И полагается ему в качестве искупления принести жертву в Храме. Самый разгар жатвы, или сева, а он должен бросать хозяйство и отправляться в Иерусалим. Два дня пути туда, два обратно, сначала с горы, а потом снова в гору.
Нечего делать, собирается реб Хаим, берет в котомку немного провизии, тфиллин, таллит и выходит из дому. У калитки встречает его сосед.
— И куда это вы собрались посреди страды, реб Хаим? — спрашивает он, увидев дорожную одежду и котомку.
— Да вот, в Иерусалим, — отвечает реб Хаим.
— А-а-а, — многозначительно протягивает сосед. — В Храм, значит?
— В Храм, в Храм, — потупившись, отвечает реб Хаим и выходит на дорогу.
Неудобно реб Хаиму, неприятно. Уже представляет он, что будут говорить соседки, как станут насмехаться мальчишки над его детьми, и тяжко, тяжко становится на сердце.
Два дня добирается реб Хаим до святого города. Дождь его поливает или жарит солнышко, спит он на лавке в дорожной харчевне, молится в непривычном миньяне. Но вот, наконец, Иерусалим. Спешит реб Хаим на рынок, покупать животное для жертвоприношения. А цены на рынке — ой-ей-ей! Кусаются цены! Долго ходит реб Хаим, пока не подыскивает подходящее животное, покупает его и берется за веревку. Но животное хоть и жертвенное, но не дурное. А жертвенным становиться оно и вовсе не желает, поэтому упирается всеми четырьмя ногами и старается наподдать реб Хаиму молодыми рожками.
Весь мокрый от пота притаскивает реб Хаим упрямую скотину к входу в Храм. А там уже выстроилась длинная очередь из таких же грешников. Неудобно реб Хаиму, неприятно. Всегда считал он себя достойным, уважаемым человеком, и вот в какой компании оказался.
А молодые коэны, — вот же мальчишки негодные! — так и норовят посмеяться над грешниками. Вопросы ехидные задают, рожи корчат. А один, взял да и полоснул ножом по веревке. Животное сразу шасть — и побежало. Уж бегал за ним реб Хаим, бегал, насилу поймал. Взял его покрепче за ухо, веревку затянул и обратно к воротам. А очередь уже прошла, опять в конец становись!
С языком на плече, усталый, голодный и обессилевший, добрался, наконец горемыка до ворот Храма, а там священник давай расспрашивать, что за грех, да как сделал, да что думал при этом. А потом на животное глянул и совсем рассердился.
— Ты что же это, — говорит, — человек нехороший, Всевышнему порченое подсовываешь?
— Как — порченое! — удивляется реб Хаим. — Я же самое лучшее покупал, непорочное!
— А это что? — тычет священник пальцем в порванное ухо. Видимо, не рассчитал свои силы реб Хаим, перестарался, животину удерживая.
Опять все с самого начала. А денег-то уже нет. На еду и ночлег не остается. Неудобно реб Хаиму, неприятно. И принеся жертву, спит он голодным на улице, и зарекается в жизни своей не совершать грешных поступков.