— Виктор мне не нравился. Зануда. После кафе я попрощалась с ним и через темную арку пошла домой. Я обещала маме, что вернусь не поздно. Витя что-то крикнул вслед и побежал за мной. Он что-то хотел мне сказать, а я разозлилась — он меня уже достал. Я повернулась, чтобы сказать ему об этом, а там стояло это чудовище. Двуногая крыса.
— Крыса? — уточнила Мария Давидовна.
— Ну, да. Черный капюшон на голове. А под ним вытянутая крысиная морда. Когда Виктор подбежал, эта «Крыса» повернулась к нему и ударила ножом. Витя упал. Чудовище снова повернулось ко мне, и я вдруг подумала, что так просто не дам себя убить. И стала бить по этой крысиной морде.
Девушка подняла правую руку, словно хотела показать, как она это делала.
— В руке у меня был зажат телефон. Вот им я и наносила удары по морде крысы.
— Молодец, — улыбнулась Мария Давидовна.
— А потом резкая боль в животе. Такая сильная и неожиданная. Последнее, что я помню, это крики людей. А этот монстр убежал.
Заметив, что Алина начала волноваться, Мария Давидовна взяла её за левую руку и сжала. Девушка замолчала. Когда она перестала часто дышать, доктор Гринберг разжала руку и спросила:
— Может, помнишь какие-нибудь детали? Может, ты смогла разглядеть лицо преступника? Вообще-то, мы думаем, что на нем была маска, поэтому у него была «крысиная» морда. Может, ты ударами сбила маску и увидела лицо.
— Нет. Я видела только «крысиную» морду. Да, скорее всего, это действительно была маска. Уж очень легко я своими ударами сминала её.
Увидев вопрос на лице доктора, девушка уточнила:
— Я чувствовала, как легко рука проваливается во что-то мягкое, а потом наталкивается на что-то твердое. Я это сейчас понимаю, а тогда я всё делала автоматически, не замечая ничего вокруг.
Она снова замолчала, и Мария Давидовна через минуту спросила:
— Может, ты заметила что-то еще? Что-то необычное, или совершенно незначительное, как тебе кажется, какой-нибудь пустяк?
Алина задумчиво смотрела на неё и молчала.
— Что ж, ладно. Извини, что я заставила тебя вспомнить этот ужас.
Протянув руку, она хотела выключить диктофон, когда девушка снова заговорила:
— Этот монстр пришел ко мне во сне, ну, уже здесь в больнице. Кошмарное сновидение, в которое я сама не верю. Поэтому я и сказала, что это может показаться вам глупостью. Или вы скажете, что я сошла с ума.
— Я так не скажу. Ну, и что там было, в твоем сне?
Алина вздохнула и, опустив глаза, сказала:
— Если я вам расскажу, то вы отправите меня в психушку.
— Не отправлю. Я и есть та самая психбольница, которую ты боишься, — мягко улыбнулась Мария Давидовна, — я знаю, как темны и бездонны глубины человеческого сознания. То, что ты не увидела глазами, ты могла заметить своим сознанием. Поэтому, говори, я внимательно тебя слушаю. Мне очень интересно всё, что с тобой произошло, не важно — спала ты или бодрствовала.
24
Я думаю о том, что мне пора возвращаться в город. Прошло достаточно много времени. Конечно, кому следует, меня не забыли, и если я вдруг окажусь в поле зрения, то на меня снова устроят охоту. Но это не главное, — кто-то пользуется моим именем и моими ритуалами. И мне это не нравится.
Мы с Лидой закапываем могилу. Семен, почти сразу после того, как мы опустили гроб в могилу, почувствовал сильные боли в животе и убежал в лес, бросив лопату. Лида, пробормотав вслед что-то про его мать, подняла инструмент и стала мне помогать.
Простые движения. Поднимаешь лопату с землей и бросаешь вниз. Глухой звук от удара земли по гробу. И новая порция песка и очередное мышечное усилие. В этом есть что-то успокаивающее. Процесс закапывания мертвого человека становится ритуальным действием и утрачивает ту эмоциональную окраску, когда ощущение непоправимой потери уходит на второй план. Вот и Лида уже не плачет. Она просто работает, закапывая яму.
Простой крестьянский труд — перелопачивание земли.
Мне надо вернуться и понять, что происходит. Вряд ли я что-то смогу изменить, но хотя бы попытаться очистить своё имя.
Потому что я не насильник и не бессмысленный маньяк-убийца.
Так я думаю.
И продолжаю работать.
Мы практически заканчиваем, когда Семен возвращается из леса.
— Живот так сильно прихватило, что я не смог терпеть, — оправдывается он.
Лида молчит, словно не замечая его. Я прихлопываю землю лопатой, чтобы холмик выглядел красиво, и только потом говорю, обращаясь к Семену:
— Поправь крест, а то он стоит неровно.
Семен выполняет мою просьбу, и я утрамбовываю лопатой землю вокруг временного креста. Лида говорила, что в следующем году обязательно поставит на могилку памятник, но я понимаю, что этого не будет. Лет через пять сгнивший крест упадет, могила Ивана зарастет травой и останется без каких-либо обозначений, став еще одним осколком человеческой памяти.
Разбитое зеркало чаще всего не склеивают, а просто выкидывают осколки, стараясь не замечать своё отражение в рваном зеркальном стекле.
Я смотрю на фигуру Лиды, которая сидит на краю могилы и тоскливо смотрит на землю. Потом я смотрю на Семена. Почему-то на мгновение мне показалось, что я вижу их в последний раз. Интуиция редко меня подводит, поэтому я смотрю на тех людей, с которыми провел полгода жизни, с легкой грустью. Какими бы они не были, какой бы образ жизни не вели, мне они нравились своей простотой и наивностью взрослых людей, которые с детской непосредственностью не замечают, что жизнь проходит мимо.
Люди входят в нашу жизнь и выходят из неё с таким постоянством, что порой кажется, что жизнь — это постоялый двор, где нет места долгосрочным эмоциям. А только бесконечная суета и хаос бессмысленного движения. Промежуточная станция, на которой задерживаются, чтобы перекусить, или остаются на ночь, или просто меняют коней, чтобы ехать дальше. Приехал, отдохнул и — дальше в путь. Никто никогда надолго не задерживается на этом постоялом дворе, имя которому жизнь.
Семен хочет вернуться к Лиде, чтобы снова пить самогон, но она говорит, что теперь только на девятый день она сделает стол. Лида уходит одна, и, глядя ей вслед, Семен недовольно бормочет о том, что из-за этой бабы он не может нормально помянуть друга.
Я никак не реагирую на его слова. Я просто ухожу. Мне надо собраться и сегодня же уйти из деревни. Не знаю, что меня ждет впереди, но здесь мне больше делать нечего. Этот год, который я провел в относительно спокойствии, позволил мне выиграть время. Возможно, мне нельзя возвращаться, потому что меня ждут. Возможно, я быстро попаду в руки правосудия, и мне не удастся легко убежать.
Возможно всё.
Но я почему-то уверен, что у меня получится.
Это не для меня — прятаться и бояться. Сколько не зарывайся в нору, рано или поздно меня найдут. Лучше я выйду из тени на свет.
Я иду в деревню.
Монотонным речитативом я шепчу своё имя.
Пусть на короткое мгновение, но я становлюсь самим собой.
Каждый из нас однажды должен вернуться на тот путь, который выведет его к свету.
И даже если нет рядом той, что возьмет тебя за руку, это вовсе не повод бояться и неподвижно созерцать мрак.
Я понимаю, что спокойная неторопливая жизнь в деревне закончилась.
Я возвращаюсь домой.
25
Женщина с округлыми формами, обтянутыми джинами и футболкой, закрыла остановочный ларек и сложила ключ в сумочку. По трассе на большой скорости проносились редкие автомобили. Сплюнув, она достала сигарету и закурила. Огонек зажигалки осветил одутловатое лицо с короткими волосами, пористой кожей и вечно недовольным выражением глаз. Еще один гребаный день позади. Завтра выходной день, и только это еще оставляет какое-то приятное чувство в сознании. Плюнув еще раз в сторону ненавистного ларька, где работала, она пошла домой.
Полночь. Хаотично расставленные пятиэтажные хрущевки с редкими прямоугольниками горящих светом окон, небольшие темные дворы между ними, заставленные впритык автомобилями, заваленные мусором контейнеры, заросшие акацией и диким шиповником — это путь домой. Такая привычная дорога и такая же ненавистная, как и работа.
Елена Северницкая шагала домой, не глядя по сторонам — на что смотреть-то, вокруг одно и то же, гребаная родина — и не замечая большой круглой луны над головой. Она прокручивала в голове события сегодняшнего дня, бормоча под нос «хреновая дорога — хреновая работа».
Началось всё с раннего утра. Какой-то пьяница забрел в ларек и потребовал пиво. «Хайнекен, две бутылки давай, мать-перемать». Здесь на краю города этой марки хмельного напитка отродясь не было — нахрена местным алкоголикам такое дорогой сорт пива. Она предложила пьянчуге другое пиво. «Рифей или Охота устоит?» Тот вдруг страшно разозлился и со всей дури ударил лбом по оргстеклу, закрывающему её от покупателей. Оргстекло, конечно, не пострадало, а вот пьяница разбил лоб, оставив красные пятна на стекле. Через две минуты после вызова подъехала патрульная машина и увезла алкоголика, а ей пришлось оттирать кровь со стекла.
Затем через час парень купил батончик Сникерс и, при попытке откусить тут же у кассы, сломал зуб. Она же не виновата, что эта партия шоколадных батончиков лежит в ларке три месяца — зачем привозить свежий товар, если этот еще не продан. Парень долго и нудно возмущался, требовал деньги обратно, но она ему сначала сказала всё, что думает про него и про его маму, а потом послала далеко, показав птичку из среднего пальца. Не сразу, но парень понял. Правда, настроение после этого события испортилось совсем. Поэтому когда через два часа в ларек зашла какая-то хорошо одетая лахудра и захотела купить дорогие сигареты — «Муратти, пожалуйста» — Лена, с удовольствием глядя в красивые глаза, сказала — «Щас, только пониже нагнусь и ноги раздвину». Затем, заметив недоумение в её глазах, добавила с ухмылкой — «Может, Беломора пачку». Это событие ненадолго подняло настроение. Она со смехом смотрела, как лахудра с возмущенным лицом садится в дорогую иномарку, и подумала, как было бы классно, если бы эта тачка сейчас со всего маху врезалась бы в столб. Чтобы много шума и окровавленные трупы в разбитой машине. Вот бы она посмеялась.
Весь оставшийся рабочий день прошел тупо и бессмысленно. Редкие покупатели, стоящая на месте минутная стрелка на часах. Она смотрела в сканворд и никак не могла придумать слова. Ни по горизонтали, ни по вертикали.
Уже когда стемнело, зашел молодой невысокий мужчина, и задумчиво посмотрев на неё, попросил шоколадку. Она заметила в его глазах что-то странное и необычное, и это что-то неожиданно взволновало её. Суетливо вытащив шоколад из коробки, она протянула товар покупателю, взяла сторублевку и сдала сдачу. Мужчина посмотрел на шоколадку, и, протянув её обратно в окошечко, сказал — «Это мой подарок вам, возьмите, пожалуйста». Оторопев от неожиданности, она механически взяла плитку шоколада. Мужчина с тем же задумчивым лицом повернулся и вышел из ларька. Когда она пришла в себя и выскочила из ларька, никого уже не было. Странный и необычный мужчина исчез. Топнув со злости ногой — в первую очередь на себя, как она могла так бездарно и глупо повести себя с таким необычным и интересным покупателем — она вернулась в ларек, открыла шоколадку, шурша фольгой, и впилась зубами в плитку. Передний зуб — второй слева — раскололся пополам. Она взвыла, сначала от боли, а потом от обиды. Она ведь знала, что этот шоколад старше Сникерса. Дура, набитая опилками дура!
Она бросила окурок, проследив глазами, как тот, прочертив огонек в темноте, падает в траву. А когда снова вернулась взглядом вперед, увидела прямо перед собой темную фигуру, слегка освещенную далеким светом одинокого фонаря.