Общий хохот собравшихся и свекольный окрас лица оппонента подсказали графу, что пущенная навскидку стрела вонзилась в самый центр мишени: джентльмен оказался известным проповедником, сделавшим себе имя как раз на бичевании «вседозволенности и распутства». Результатом стал появившийся назавтра в Филадельфии запальчиво-велеречивый памфлет, в коем граф аттестовался как «достойный прислужник распутной царицы Кэтрин — Блудницы Вавилонской, укравшей титул Северной Семирамиды, — от
блудодейств
коей могли бы вспыхнуть со стыда даже невские болота». Государыню сия аттестация изрядно рассмешила; она поделилась ею с Вольтером в очередной своей эпистоле, а тот, в свой черед, вложил ее в уста религиозного ханжи из новой своей
пиэсы
— нечаянно обессмертив, таким образом, первоисточник...
Важнее, однако, иное: внимательно ознакомившись, по случаю, с популярно изложенными
Паним
взглядами Компании на Американскую революцию, государыня в задумчивости поиграла пером над текстом и… не наложила никакой резолюции. Сиречь — решила оставить все как было.
Пацифике
) и Метрополии объективно оказались строго противоположными. Собственно, спасало Калифорнию на протяжении всего того времени лишь крайне своеобразное понимание Петербургом своих обязанностей перед собственными подданными…
Как это ни смешно, но за всю эпоху Наполеоновских войн лишь недолговечный
, отвечающую национальным интересам страны — а не идеологическим фантомам или своекорыстию ее «элиты». Дождавшись, чтоб Франция очнулась от своего революционно-гильотинного умопомешательства, он тут же стал наводить мосты с Первым консулом, твердо следуя фундаментальному правилу международной политики — «дружить через голову»; в данном случае — через голову Коалиции. Ясно, что замаячивший в дыму европейского пожара призрак русско-французского стратегического альянса перепугал до смерти Берлин с Веной (собственно, Наполеоновские войны могли на этом месте закончиться всеобщим миром) и вызвал дикую ярость Лондона. Но если для Петербурга, практически не ведущего собственной морской торговли, наведывающиеся временами в Балтику британские эскадры особой угрозы не представляли, то для Петрограда противостояние России с Владычицей морей в любом варианте ничего хорошего не сулило.
Так что когда Петербургский представитель Компании Сергей Евграфов получил через свою превосходно налаженную агентуру сведенья о заговоре против Павла, он оказался перед весьма нелегким выбором. С одной стороны, международная политика Императора была очевидно губительной для Колонии, так что отстранение его от власти следовало всячески приветствовать; с другой стороны, Император, как-никак, был для них еще и
— а
quo
War
Empire
Буонапарте
. Сам Евграфов был стопроцентно согласен с мнением прослывшего на том франкофилом канцлера Румянцева, что России-де в той совершенно ее не касающейся войне предстоит просто-напросто «дотировать русской кровью британские ввозные пошлины на апельсины», — однако эгоистическим интересам Колонии именно такой стратегический расклад отвечал наилучшим образом…
С отстраненным любопытством наблюдал посланник за тем, как Император разоряет, в угоду английским конкурентам, отечественную торговлю и промышленность троекратным ростом налогов для содержания гигантских, ни с чем не сообразных вооруженных сил, раз за разом задирает вовсе не желающую войны с ним великую державу (имеющую первую сухопутную армию и вторую экономику мира) — и успешно доводит-таки дело до французского вторжения. Из многих тогдашних Александровых затей более всего поразили Евграфова военные поселения (причем не столько даже сама идея регламентировать «под барабан» распорядок
сельхозработ
и показатели деторождения у поселянок, сколько ответ Самодержца на вполне резонные возражения специалистов, в том числе и Аракчеева: «Военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами всю дорогу от Петербурга до Чудова!») и примененная тем в собственной стране тактика «выжженной земли» (главным результатом которой стала массовая гибель оставленных — на зиму глядя — без крова, пищи и всякого намека на помощь русских крестьян из сожженных при отступлении русской же армией деревень). Да и вообще, брошенные Россией в топку абсолютно ей не нужных Наполеоновских войн 440 тысяч солдатских жизней и 470 миллионов серебряных рублей (что соответствовало рыночной стоимости примерно 5 миллионов крепостных душ — при населении страны в 40 миллионов…) представлялись
калифорнийцу
явно несообразной платой за Державное Величие (сиречь за право
de
Russie продефилировать
de
Russie
— покрасоваться в президиуме Венского конгресса и Священного Союза); ну а если русские, как он убедился из разговоров, в массе своей находят такую цену вполне приемлемой и с радостью готовы платить ее снова и снова — что ж, нам тогда лучше и впредь оставаться русскоязычными …
Всемирно-историческая победа та имела и еще одно, явно непредусмотренное Императором следствие. Победоносная русская армия самочинно произвела тогда некий неэквивалентный обмен, а именно: подарив парижанам полезный бренд «бистро», она получила от них взамен, помимо триппера, еще и идеи Просвещения, крайне своеобразно преломившиеся затем в лейб-драгунских мозгах. Поскольку терпеть «крепостное рабство» в своих поместьях стало теперь решительно
«буйным кавказским народностям» в видах последующей русской колонизации очищенного от них
— означенное «восстановление суверенитета» наводило на вполне определенные предчувствия относительно судьбы Калифорнии с ее «свободами и законами»…
Дальше тянуть было невозможно, и посланник предпринял отчаянную попытку убедить своего царственного
совершить хоть какие-нибудь телодвижения для собственного спасения (и спасения Колонии). Результат, однако, вышел строго обратный: император, похоже, утерял остатки душевного равновесия, стремительно убыл из столицы на юг и при довольно мутных обстоятельствах скоропостижно скончался в Таганроге. Тут же родилась легенда, будто «схоронили-то двойника», а государь-де под чужим именем скрылся в Америку (о чем якобы только и мечтал все предшествующие годы); Евграфов рассудил, что официально опровергать эти слухи глупо — да и незачем: пусть живут.
Даже со способом передачи короны Николаю — минуя законного, но нелюбимого Константина — многоопытный интриган Александр перемудрил, что и привело, через двухнедельное междуцарствие с двумя присягами, к событиям 14 декабря. Истинным символом тех событий, по совести говоря, следует признать не Сенатскую площадь с коченеющим под снегопадом каре из трех полков, поднятых «за императора Константина и жену его, Конституцию», а площадь Дворцовую — по которой слоняется тем часом в одиночестве, безо всякой свиты и охраны, ожидающий подхода запропастившихся куда-то верных частей Николай, вокруг него — жиденькая толпа не слишком почтительных зевак, а в толпе той, в нескольких шагах — декабрист, полковник Александр Буланов с двумя заряженными пистолетами; постоявши так с десяток минут, цареубийца пошел себе мимо, а вечером сам сдался властям. Так вот, хотя все события того дня изучены историками вдоль и поперек, а действия всех их участников расписаны буквально по минутам, Евграфову упорно продолжают приписывать обращенные к заколебавшемуся было императору слова генерала
Толля
: «Ваше Величество, либо прикажите очистить площадь картечью, либо отрекитесь от престола!» — что, конечно, полная чушь: не говоря уж о форме обращения (совершенно немыслимой для многоопытного дипломата), не сходится время суток.