Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 31 стр.

Запахи, конечно, что во дворе, что на улицах были те еще. Я поначалу думал, стоит отойти от пристани, как ста­нет легче дышать, но не тут-то было. Тухлой рыбой вонять и впрямь перестало, зато от объедков и прочего смердело по-прежнему, а то и посильнее.

Уповая на то, что человек — такая скотина, которая приспосабливается ко всему, и завтра мне переносить эти ароматы будет не так тяжко, а через недельку привыкну к ним совсем, я плюхнулся на соломенный тюфяк и сладко уснул.

Утром первым проснулся Ицхак, а уж потом, спустя время, от его деликатного покашливания пробудился и я.

— Говори имена,— коротко произнес купец.

Я назвал, но тут же, не выдержав, добавил к ним еще одно — князя Андрея Долгорукого, сразу пояснив, что мне желательно только выяснить, где именно он прожи­вает, а занимать у него не надо, поскольку среди казнен­ных я его в своих видениях не видел.

— Тогда зачем? — недоуменно поинтересовался купец.

— Жениться хочу на его дочке! — откровенно выпалил я после мучительного раздумья, как бы половчее соврать.

Ответ Ицхаку понравился, и он снисходительно пообе­щал навести справки, разумеется, после того как управит­ся с главным делом, то есть найдет поручителей, а также прозондирует почву, где и как поживают наши будущие заимодавцы.

Вернулся купец под вечер, усталый, но чертовски дово­льный. Выяснил он не все, но вполне достаточно, чтобы можно было начинать действовать. Оказывается, из числа названных мною пока гуляют на свободе чуть ли не все — арестованы всего двое.

Что же до моего князя, то тут был не то чтобы тупик, но и ясности тоже не имелось, поскольку Ицхак узнал... слишком много. Например, то, что дворов у Долгоруких не один, а несколько — это раз. Во-вторых, живут на каж­дом князья, о которых я ни сном ни духом, хотя перелопа­тил у Валерки всю Бархатную книгу, пытаясь вычислить, чья Маша дочка. Расплодились они к этому времени про­сто ужас. Один только Владимир, сын родоначальника князей Долгоруких Ивана Андреевича, оставил после себя семь сыновей. Но было это давно, очень давно. С тех пор каждый второй из сыновей Владимира обзавелся собст­венным многочисленным потомством — и не только сы­новьями, но и внуками. К тому же разнообразиями в име­нах здешний народец не отличался, а потому Андреев, как потенциальных пап, имелось сразу несколько. Вот и ду­май теперь, кто ее родной батюшка.

А уж найти их жен или дочерей — двойная проблема. Все та же Бархатная книга ответа на этот вопрос не давала, за редким исключением принципиально игнорируя женский пол, будто его и вовсе не существует в природе. К примеру, помер какой-нибудь князь Степан, оставив после себя пять дочерей, а в книге этой напротив его име­ни стоит пометка — бездетен.

Ицхак к моему расстройству отнесся спокойно, заявив, что моя женитьба может и подождать — последовал выра­зительный взгляд на мое одеяние — до лучших времен, ко­торые, несомненно, настанут. Сейчас же мне гораздо уме­стнее заняться нашим общим делом, которое в случае его благополучного завершения — еще один красноречивый взгляд на одежду — обязательно и самым положительным образом скажется на моем сватовстве.

— А я-то чем могу помочь?! — спросил я и с удивлени­ем узнал, что, оказывается, занимать придется мне.

Дескать, будет лучше для нас обоих, если сам Ицхак выступит в роли поручителя за честное имя фряжского князя Константино Монтекки, который был дочиста обо­бран гнусными татями, но чье богатство известно чуть ли не каждому почтенному купцу в далекой солнечной Ита­лии.

— А если тебе, то есть нам, не поверят? — осведомил­ся я.

— Особо недоверчивым я предложу другую сделку. Мол, я сейчас не имею при себе достаточное количество талеров, но настолько доверяю князю, что готов самолич­но занять тысячу или две тысячи рублей и передать их Константино Монтекки. Более того, под меня также най­дутся весьма почтенные и уважаемые поручители.

— А зачем так? — полюбопытствовал я.

— Такого количества поручителей и под столь солид­ные суммы я отыскать не смогу,— пояснил купец,— Если хотя бы в половине случаев согласятся на мое поручитель­ство — дело иное. Словом, завтра мы идем заказывать на тебя княжескую одежду, я займусь предварительными пе­реговорами, а когда все будет готово, то подадимся к пер­вому из твоего списка.

Припомнив, что первым я назвал царского печатника и думного дьяка Ивана Михайловича Висковатого, я реши­тельно замотал головой:

— Его срок придет не скоро, поэтому к нему мы пода­димся в последнюю очередь.

— Опять видение? — полюбопытствовал Ицхак.

— Оно,— коротко ответил я, еще раз поворошив свою память и убедившись, что она не подвела. Читал я, что Ви- сковатый вначале проведет переговоры со шведскими по­слами, которые состоятся в июне, а уж потом, после их окончания, угодит в царские застенки, так что к Ивану Михайловичу мы попали после всех.

Забавное, должно быть, было зрелище, когда я ехал по улице. Во всяком случае, весьма необычное — народ соби­рался поглазеть чуть ли не толпами. Еще бы. Впереди на­рядный молодой боярин в красных сафьяновых сапогах и такого же цвета штанах, в дорогой рубахе, шитой золотом, застегнутой на серебряную пуговицу с синим сапфирчи- ком, а поверх к ней пристегнуто еще и богато отделанное ожерелье. На рубаху надет распашной венгерский полу­кафтан из бархата, причем пуговицы на нем — и тоже се­ребряные — располагались почему-то слева, то есть по-женски. Поверх полукафтана меня перетянули алым кушаком с золотой бахромой, из-под которого торчали узорчатые перчатки. Сверху на меня была накинута рос­кошная ферязь, а венчала одеяние шапка, зауженная вверху и длиннющая, так что сам верх был заломлен и уныло свисал набок. По краям шапки внизу шли узкие от­вороты и тоже не абы какие — расшитые золотом и жемчу­гом.

Жеребец был обряжен под стать хозяину. Над головой какие-то цветные перья, по бокам с упряжи гроздьями свисает уйма серебряных колокольчиков и даже каких-то яблочек с прорезями, а спереди, на уровне груди, болта­лась шелковая кисть, перевитая серебряными нитями. Да что украшения, когда даже сама уздечка с поводьями пе­ремежалась серебряными кольцами. Про седло и вовсе от­дельный разговор. Обтянутое фиолетового цвета барха­том, который крепился гвоздиками, да не простыми, а тоже из серебра, оно само по себе представляло произве­дение искусства.

Ехать в таком виде было достаточно жарко — погодка стояла теплая — и чертовски непривычно. Сам себе я на­поминал то ли ряженого в каком-нибудь спектакле на средневековую тему, то ли — особенно когда колокольчи­ки колыхались и звенели громче обычного — некоего шута.

Виду я не подавал, изображая надменность и суро­вость, но на душе было неприютно, и мечталось только об одном — поскорее стянуть с себя эти маскарадные штуч­ки-дрючки и напялить что-то поприличнее. Потом ко­нечно же привык — куда деваться,— а поначалу ох как тос­ковал по нормальной одежде.

Это я вам описал ее лишь частично, просто для общего представления, причем по возможности стараясь избегать всяческих там загадочных терминов. Не думайте, что я та­кой уж бестолковый и за все время пребывания на Руси не нашивал опашней, охабней, не научился отличать турско- го кафтана от куцего польского, а терлик от емурлука. Вот только вам оно зачем?

По той же причине я называю некоторые из общеизве­стных сегодня одежд именно так, как принято в двадцать первом, а не в шестнадцатом веке, то есть снова исключи­тельно для вашего удобства. Например, не именую один из видов кафтана сарафанцем, хотя сам его не раз носил, потому что он является тут мужской одеждой. Все жен­ские как раз наоборот — буду именовать в основном сара­фаном. Вам же лучше. Можно, конечно, скорчить умную физиономию и начать сыпать всяческими мудреными на­званиями, вроде «сукман», «костолан», «носов», но оно вам ни к чему, Да и мне тоже.

А комизм ситуации в том, что рядышком с эдаким ще­голем, выделяющимся среди прочих не только причес­кой — здесь народ, и даже знатный, как я заметил, стри­жется в основном чуть ли не под ноль,— но и многими другими нюансами, из-за которых во мне чуяли залетного чужака, следовали сразу Три купца, причем все как один — типичные евреи, и не только по своей внешности, но и по одежде.

Колоритное зрелище, ничего не скажешь. Нанятые Ицхаком холопы, вооруженные до зубов для охраны заем­ных денег, только добавляли экзотики. А без них никак. Каждая тысяча условных рублей весила свыше четырех пудов. И без разницы, в чем именно ты ее получишь, в новгородках или в московках. Правда, мы старались брать преимущественно золотом, так что получалось в двенад­цать раз легче, да и навряд ли кто-нибудь осмелился бы нас грабануть посреди бела дня в самом центре Москвы, но береженого бог бережет.

Разумеется, в предварительном прощупывании буду­щего заимодавца я участия не принимал — для того имел­ся Ицхак. Лишь когда становилось ясно — человек в принципе не возражает, хотя не факт, что согласится,— наступала моя очередь. Не хвалясь, замечу, что именно благодаря мне ближе к середине мая в наших карманах, а точнее в сундуках у Ицхака, приятно позвякивало свыше двенадцати тысяч серебром.

Причина в щедрости. Будь на моем месте еврей, он ни за что не стал бы увеличивать и без того достаточно высо­кий процент, ограничившись предлагаемым вначале — с каждого рубля по шесть алтын и две новгородки. Зато я, если кто-то продолжал колебаться, без малейших разду­мий лихо его увеличивал, при необходимости доводя до тридцати, сорока, а то и до пятидесяти копейных денег с рубля. Ицхак только губы кусал, слушая, как я небрежно набавляю ставку.

Зато благодаря этой щедрости — все равно отдавать не придется — мы и набрали столь внушительную сумму, по­тому что даже у тех, кто поначалу колебался, жадность в конце концов превозмогала остальные чувства, и они, вздыхая, лезли в свою мошну, жаждая в три месяца полу­чить на своей тысяче триста, четыреста, а то и пятьсот руб­лей. Единственное, что поручительства Ицхака не всегда хватало, поэтому приходилось прибегать к помощи других купцов, которые соглашались, но далеко не безвозмездно, требуя свой процент за риск.

Тем не менее дело двигалось, и весьма успешно. Один только казначей Фуников отвалил нам пять тысяч рублей в обмен на долговую расписку о выплате с каждого рубля аж по тринадцать алтын и две сабляницы — сорок процен­тов. «Крапивное семя», то есть дьяки с подьячими, вооб­ще оказались самыми богатыми — куда там знати. От них нам в общей сложности перепало почти десять тысяч. А самым денежным, если не считать казначея, оказался дьяк Разбойной избы Григорий Шапкин.

Да-да, тот самый. Хотел было я с ним переговорить о судьбе Андрюхи, дабы вызволить парня из застенков, но Ицхак отсоветовал, заявив, что тем самым я все испорчу. Мол, насторожившийся дьяк и денег не даст, и Андрюху не выпустит. Более того, он еще и сам займется расследо­ванием, и как знать, что именно там накопает. К тому же Апостол по бумагам числится моим холопом, следовате­льно, что бы ему ни приписали, а ответ держать хозяину.

Зная, сколько у этого хозяина денег, нет сомнений, что Шапкин найдет изрядно грехов за Андрюхой.

И вообще, такие дела лучше вести поврозь — вначале взять деньги, а уж потом, спустя несколько дней, выхо­дить на него с ходатайством об освобождении, но не мне, а кому-нибудь другому. Поколебавшись, я согласился, о чем буквально через три дня горько пожалел — Шапкина отвезли на Пыточный двор в Александрову слободу, и с кем теперь договариваться об освобождении Апостола, я понятия не имел.