Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 33 стр.

—  Ведом мне сей государь,— важно заметил он,— Зело разумен и на любезное слово легок.

— А еще он хорошо умеет признавать свои промахи,— тут же вставил я,— И не только признавать, но и исправ­лять их на деле.

— Это ты о чем, купец? — насторожился Висковатый, впившись в меня взглядом.

—  О той войне, что он ведет с королем свеев,— пояснил я,— Сдается мне, что замирье в Роскилле, кое шведы на­рушили, ныне непременно закончится прочным миром.

— Почему так мыслишь?

Глаза дьяка, серые, с прищуром, чуть ли не буравили во мне дыру.

«Откуда-откуда. Из учебников. Даже город могу на­звать — Штеттин. И точную дату — в сентябре начнутся, а в середине декабря успешно закончатся подписанием так называемого Штеттинского мира».

Интересно было бы посмотреть на его лицо после та­ких слов. Жаль, не увижу.

— Есть у меня знакомцы среди купцов копенгаген­ских, а среди них такие, кои на самый верх вхожи, к Нильсу Коасу, к Арильду Хуитфельду и даже к главному из королевских советников — к Петеру Оксе.

— Питера этого я знаю, встречался,— кивнул дьяк,— Муж дельный, худого не подскажет,— И вздохнул,— Беда токмо, что для одних славно, то для других плохо.

— Это жизнь,— развел я руками,— Вестимо, что рус­ским полкам придется куда тяжелее, ежели король Яган от одной войны отделается да устремит свой взор и все свои силы на другую.

— Понимаешь,— неопределенно хмыкнул дьяк, оце­нивая мой расклад по предстоящему изменению сил в Прибалтике.

— Сейчас бы и надо ковать железо, пока оно еще горя­чо,— добавил я, отчаянно пытаясь развить первоначаль­ный успех и еще больше заинтересовать Висковатого,— Король свеев пока не ведает о том, что датский Фредерик готов пойти на замирье, потому, если его опередить, мож­но выторговать много, очень много. Думаю, коль говорю со свеями поведет такой умудренный муж, как ты, так можно и Ревель под руку царя Иоанна миром взять.

Недолго думая я даже предложил свои услуги в этих пе­реговорах. Не в качестве толмача — переводчик из меня, как из козла оперный певец, а в качестве представителя Руси, твердо заверив, что сумею уговорить шведов пойти на уступку Ревеля. Я знал, что обещал, рассчитывая от­нюдь не на свои дипломатические таланты — откуда бы им взяться, а на все те же... исторические справочники. Довелось мне прочитать, что последнее перед заключени­ем мира с Данией посольство, которое отправил к Иоанну

Грозному шведский король, имело тайные полномочия в крайнем случае пойти даже на такую уступку, как сдача Ревеля. Юхан III, как здравомыслящий политик, отчаян­но нуждался в мире и был готов заплатить за него любую цену, пусть даже самую высокую.

— А что Фредерик на это скажет? — задумчиво произ­нес дьяк.— Уговор-то порушен окажется.

— Что бы ни говорил, а дело будет сделано. К тому же можно будет намекнуть, что тебе стало ведомо, будто он и сам собирается мириться, вот и...

— А ты не прост, купец, совсем не прост,— протянул Висковатый. Он в задумчивости потеребил свою черную, с изрядной проседью, аккуратную бороду,— Одного не пойму: сам ты такое измыслил али подослан кем?

И на меня сразу потянуло ароматом Пыточной избы, который я уже ни с чем не спутал бы, хотя и был в подвалах подьячего Митрошки всего ничего.

— Сам, — торопливо произнес я. — Хочу осесть на Руси, а потому желаю принести пользу своему будущему отече­ству. За рублевиками не гонюсь — слыхал, поди, какую казну вскорости должны привезти мои слуги, потому бес­корыстен в своем желании.

Дьяк кивнул.

— Тогда в толк не возьму: отчего ты Русь выбрал? — за­думчиво поинтересовался он,— Нешто в иных странах все так худо?

— Ты, Иван Михайлович, про веру забыл. Не любят ла­тиняне православных. В Гишпании я чрез то как-то из­рядно пострадал, так что повторять не хотелось бы,— на­помнил я.

— А в датских землях али у Ганзы, свеев, да и у той же Елисаветы? Там вроде бы к иноверцам не столь суровы.

— Так-то оно так, да, видать, родная материнская кровь сильнее. Она ж мне с самого детства про красоты Руси рассказывала,— вздохнул я,— К тому же у прочих, куда ни глянь, все больше о выгоде забота, а мать учила и про душу не забывать, мол, она поважнее будет. Хотя все течет, все меняется. Эллинский мудрец сказал, что и в одну реку нельзя войти дважды, а тут целая страна. Пото­му я и решил поначалу присмотреться, а заодно и благо царю принести.

—  Благо — это хорошо,— согласился дьяк и вдруг вы­дал какую-то иностранную фразу. Следом тут же произнес другую, столь же загадочную.

Ох, говорила же мне мамочка в детстве: «Учи, сынок, иностранный язык. Обязательно пригодится». А сколько трудов на нас, разгильдяев, Надежда Ивановна Гребешкова положила — уму непостижимо. И чего ж я таким непо­слушным уродился?! Хотя... сейчас навряд ли помогло бы мне это знание, потому что язык явно не английский. Тог­да какой? Польский? Отпадает. Там шипящих немере­нно — ни с каким другим не спутаешь. Итальянский? Ис­панский? Нихт, то есть нопасаран, в смысле они тоже по звучанию не проходят. При условии что дьяк не полиглот, оставалось два варианта — датский или шведский. Тогда наиболее вероятен...

—  Худо я датскую речь понимаю, почтенный Иван Ми­хайлович. Да и пробыл я в той Исландии всего ничего — одно лето с небольшим. Опять же там ведь народу — с бору по сосенке — со всего свету собрались. А при дворе наме­стника датского короля я не живал.

—  Что ж так-то? — ехидно осведомился дьяк, и я, с об­легчением вздохнув оттого, что угадал с языком, почти ве­село пояснил:

— А рылом не вышел. Купцы ныне, ежели все страны брать, лишь у Елизаветы Английской в чести, а мне туда ездить противно.

—  Отчего?

—  Когда довелось там побывать, изрядно успел на­смотреться... всякого.

—  Это чего ж такого? — не унимался дьяк.

—  Ныне на Руси бредет юродивый, веригами звенит, зла никому не творит, и власть его не трогает, верно? — Я решил одним махом убить двух зайцев — показать, как хорошо тут и как плохо там, в ихних Европах,— А у них иначе. По тамошним законам любого бродягу, пускай он божий человек, неважно, надлежит бичевать кнутом, по­сле чего взять с него клятву, что он станет работать. И во второй раз так же, только теперь у него уже отрежут половину уха, чтоб всем при встрече сразу было видно.— Я вздохнул и замолчал, изобразив скорбное раздумье.

— А в третий? — не выдержал дьяк.

— В третий раз его казнят,— твердо ответил я.

—  Ну, может, оно и верно,— неуверенно протянул Висковатый.— Другим пример. Землица стоит, а он бродит себе, гуляет.

—  Это здесь землицы изрядно, а там свободной вовсе нет,— поправил я,— Человек и рад бы работать, но негде. Хозяевам земли выгоднее ее не под хлеба, а под луга для овец пускать, чтоб побольше шерсти настричь да сукна изготовить. Вот и выгоняют местные богатеи смердов со своих угодий. А чтоб те не смели вернуться обратно, они землицу огораживают. Да и некуда людям возвращаться. Дабы их домишки да амбары места не занимали, их сно­сят. Потому и бродит народ неприкаянный, не ведая, где им главу приткнуть.

—  Каждый вправе творить в своей вотчине что захо­чет,— примирительно заметил дьяк.

— А справедливо то, что всякий, кто донесет властям о таком бродяге, имеет право взять его в рабство? — не усту­пал я.

—  Ну это ты заливаешь,— усмехнулся дьяк.

— А ты, Иван Михайлович, у аглицких купцов, что в Москве проживают, сам об этом спроси. Может, тогда мне поверишь. Мол, верно ли, что хозяин, который полу­чает такого раба, может по закону, что издал покойный братец нынешней королевы, его продать, завешать на­следникам и прочее. А ежели он уйдет самовольно, то по- еле того, как поймают, на щеке или на лбу выжигают клеймо — первую букву слова «slave», что означает «раб».

— А в другой раз удерет?

— Еще одно клеймо выжгут. Ну а коль убежит да попа­дется на третий раз — голова с плеч.

— Эва,— крякнул дьяк,— Сурово.

— А королева Елизавета еще и свой закон семь лет на­зад издала. «Статут о подмастерьях» называется. По нему всякий в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, кто не имеет определенного занятия, обязан работать у любого хозяина, который пожелает его нанять. Деньгу платят ма­лую, чтоб с голоду не подох, зато работать заставляют от темна до темна.

— Ну ежели в поле, когда страда, то тут иначе и нель­зя,— рассудительно заметил мой собеседник.

—  В поле, оно понятно,— согласился я.— Но там по­всюду так. Зашел я как-то раз в их сукновальню, так там дышать нечем. Да и немудрено — в одной избе, хоть и длиннющей, аж две сотни ткацких станков втиснуто, а на каждом по два человека трудятся — ткач да мальчик-подмастерье. А рядом, в соседней, еще сотня баб шерсть че­шет, да пара сотен ее прядет.

—  Говоришь, недолго там был, а вон сколь всего под­метил,— покрутил дьяк головой,— Наши-то послы и по­ловины того не выведали, что ты мне тут...— И осекся, за­молчал. С секунду он настороженно смотрел на меня, по­том, смущенно кашлянув, резко сменил тему: — А ну-ка, поведай что-нибудь на своем родном языке,— потребо­вал он.

— Родной для меня русский,— усмехнулся я.— Говорю же, мать родом с Рязанских земель. Под Переяславлем по­чинок ее стоял, когда татары налетели да в полон взяли.

— Я про те земли, где ты жил,— поправился Висковатый.— Вот хошь на индианском своем.

—  На индейском,— поправил я.

Чуял, что этим все кончится. Ну и ладно. Тут главное — не робеть. И, набрав в грудь воздуха, я выпалил замысло­ватую фразу, тут же «переведя» выданное мною:

— Это я сказал, что напрасно ты, Иван Михайлович, мне не веришь. Я не английский купец, которому глав­ное — выгода. Выведывать и вынюхивать я не собираюсь. Мне здесь жить, а потому таить и скрывать нечего. Все как на духу.

—  Как-то оно ни на что не похоже,— задумчиво произ­нес дьяк.

Еще бы. Учитывая, что я пользовался исключительно бессмысленной тарабарщиной, которая только пришла мне на ум, оно и немудрено.

— А что ты там про выведывание говорил? — осведо­мился Иван Михайлович,— Вроде бы не подмечали за ними тайных дел.

— А им и не надо втайне,— пояснил я,— Они все на виду делают, вот как ты сейчас — то про одно меня спро­сишь, то про другое. Глядишь, и нарисовалась перед гла­зами картинка. Понятно, что тебе, как самому ближнему государеву советнику, надлежит знать обо всем. А ну как спросит Иоанн Васильевич, а ты не ведаешь. Нехорошо. Им же требуется иное — про обычаи все вынюхать, про нравы, дабы ведать, как половчее обмануть.

— Ну это дело купецкое. Для того он и ездит по стра­нам, чтоб выгоду соблюсти.

—  Свою выгоду,— заметил я.— А стране, где они торгу­ют, сплошной убыток. Думаешь, пошто они ныне хотят, чтоб вы прочих купцов вовсе из своей земли изгнали? Вы­году от этого поиметь желают, и немалую. Сам представь. Когда уйма купцов — и датские, и свейские, и фламанд­ские, и фряжские,— поневоле приходится платить за то­вар дороже, чтоб перехватить его у прочих. А коль нет этих прочих, человек тот же воск или пеньку продаст за любую цену, потому как деваться ему некуда. Получается русско­му люду убыток. А чтоб другие сюда вовсе не ездили, они еще и пугать пытаются — издают книжицы всякие, как, мол, здесь, на Руси, погано, какие морозы страшные, да про диких медведей, которые прямо по городским улицам бродят, и вообще все у вас так худо, так худо, что прилич­ному человеку надлежит прежде составить завещание, а уж потом ехать сюда.