Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 45 стр.

—  Где? — уточнил я дрогнувшим голосом.

—  Во Пскове. Ну и в Новгороде тоже, разве что малость иомене. Я слыхал, уже и до Торжка добралась,— все так же нехотя ответил дьяк.— Да ты не горюй,— фальшиво обод­рил он меня.— Ежели Долгорукий с людишками в своем поместье наглухо осядет да никого из пришлых к себе не пустит — беда непременно стороной пройдет.

Он говорил и что-то еще, такое же бодрое и такое же... фальшивое, но я его уже не слушал — страшная новость сбила меня с ног, безжалостно втоптав чуть ли не на пол­ный рост в землю, и я даже ощущал запах этой земли, сы­рой и затхлый. Запах свеже выкопанной могилы.

Почувствовав, что говорить сейчас со мной не имеет смысла, Висковатый умолк и до приезда на свое подворье больше не проронил ни слова.

Толпа холопов, сгрудившаяся во дворе, встретила нас не просто радостно, а, можно сказать, ликующе. Иные от избытка чувств принялись подбрасывать в воздух шапки. Причина выяснилась скоро. Почти сразу после нашего отъезда пронесся нелепый слух, будто Иван Михайлович поехал на свидание к царю, а тот повелел его схватить, за­ковать в железа и бросить в мрачную темницу... поближе к брату Третьяку.

Только теперь я понял, отчего дьяк ходил последние пару дней как в воду опущенный. Ну конечно, у меня же свидание, я к невесте собираюсь, ах-ах. Какие могут быть мысли о застенках с таким настроением. Теперь понятно, почему Ицхак вписал в доход нашей аферы четыре тыся­чи — сюда вошли и пятьсот рублей Третьяка.

—  Прав ты был, синьор Константино, когда сказывал, будто за меня может пострадать кто-то из братьев,— тяже­ло роняя слова, сказал Висковатый, пригласив меня вече­ром в свою укромную светелку,— Не думал я, что за мою верную службу так вот нагадят. А главное — за что?! — простонал он и жадно припал к кубку.

Между прочим, не первому, а судя по его мутным гла­зам с выступившими на белках кроваво-красными про­жилками, и не второму.

Вообще-то Иван Михайлович, как я успел заметить, вел весьма трезвый образ жизни. Даже я по сравнению с ним конченый алкаш. Той же медовухи он позволял себе не больше кубка, да и то если денек выдался гнусный, а так перебивался кваском либо сбитнем.

Сегодня же ему явно хотелось напиться, причем не просто, но нажраться. В хлам и вдрызг. Я не отставал, имея столь же уважительную причину. Но если мне жало­ваться было не на кого — разве что на судьбу, а это глупо и потому оставалось помалкивать, то у Висковатого винов­ник имелся, и дьяк подробно пересказывал мне то, что произошло за последние дни в палатах у Иоанна Грозно­го. Так что через полчаса-час я мог составить для себя хотя бы приблизительную картину событий.

Началось все с торжественной встречи датского прин­ца Магнуса, которого царь по рекомендации Висковатого еще год назад выбрал в правители буферного Ливонского королевства. Хотя нет, если быть точным, то чуть позже, с праздничного пира по случаю его приезда.

В отличие от своего главного советника, царь выпить не дурак. И крепок, зараза. На одной из стадий алкоголиз­ма человек может выпить очень много и при этом не опья­неть. Кое-кто этим даже похваляется, не зная, что скоро грядет следующая, когда ему хватит и ста граммов. Но даже на стадии относительной нечувствительности к спиртному есть грань, которую преступать чревато, пото­му что человек начнет нести пьяный вздор, ну а потом, как водится... Есть у нас на Руси такая национальная тради­ция, когда будущую подушку подают на блюде в виде са­лата. Если кто думает, что в шестнадцатом веке было не­сколько иначе, то он ошибается. Разве что вместо нынеш­него оливье тогдашние пьяницы использовали квашеную капусту, вот и все.

Иоанн Васильевич до сладкого сна в салате с капустой не докатился, но нес такую галиматью, что у тех, кто был немного потрезвее, вяли уши. Деваться сановникам было некуда, так что они хоть и кривились, но натужные улыбки из себя выдавливали. Оно и понятно — жить-то хочется.

Висковатый, будучи одним из самых трезвых, молчал долго. Но когда царь в пьяном угаре треснул кулаком по столу и заявил Магнусу, как о деле решенном: «Ваша свет­лость, когда меня не станет, будет моим наследником и господарем моей страны, кою я ему пожалую», а потом в очередной раз в избытке чувств облобызал слюнявыми гу­бами датского принца, который — и то хорошо — был еще пьянее Иоанна, дьяк не выдержал и сделал Грозному за­мечание.

Нет, произнес он все очень тихо, весьма вежливо и так, чтобы не услышала ни одна живая душа, не говоря уж об иностранных дипломатах, но царю хватило и этого.

— Вот едва он на меня глянул, как я тут же твои словеса и вспомнил,— медленно продолжал рассказывать Виско­ватый, то и дело прикладываясь к четвертому кубку (я счи­таю только те, что он выпил в моем присутствии).— Зрак дикой, а в середке адское пламя бушует. Говорит, забыл ты, дьяк, кто ты есть. Я тебя в советники брал, а не в указ­чики. Посему знай свое место, пес безродный, и впредь чтоб не смел меня учить.

Иван Михайлович добился своего. За счет бешеной ярости, которая обуяла царя, тот почти сразу протрезвел и больше подобной ахинеи не нес, но обиду свою не про­стил. Третьяка Михайловича взяли почти сразу, прямо поутру. Явилось с десяток опричников, переполошили все его подворье и повезли младшего из трех Висковатых в Александрову слободу на Пыточный двор.

Но больше всего я поразился тому, что дьяк даже сей­час не понял всей серьезности происходящего. Конечно, четвертый кубок — это солидно, а если сосчитать еще и выпитое до меня — тем более. Тут тебе и кровь кипит, и пьяная отвага в жилах бушует, и вообще море по колено, но Иван Михайлович и наутро не отказался от бредовой мысли пойти к царю. Пойти не для того, чтобы упасть в ноги и попросить пощады, а чтобы потребовать от него...

Дальше можно не продолжать.

Наш первый и последний утренний разговор состоялся на следующий день после неудачного сватовства. Выгля­дел Иван Михайлович внешне спокойным и невозмути­мым. Разве что пальцы подрагивали, да и то скорее от вол­нения, чем с похмелья, хотя бодун у него, наверное, был тот еще.

—  О нашей вчерашней говоре с тобой — молчок,— произнес он,— Это хорошо, что ты уезжаешь. Самое вре­мя. Токмо послушай доброго совета,— заторопился он,— Туда покамест не езди. Пропустить тебя пропустят, а по­том что? Пока по одной дорожке прокатишься, пока по другой — так ведь и иную невесту сыскать недолго, с косой в руках. Правда, тоже без веснушек,— грустно пошутил он,— А еще хуже, коли нужное поместье сыщешь, да пря­мо к ним железу и привезешь. Она ведь порой не сразу видна. А уезжать, спору нет, тебе надо. Ныне для тебя весь мой дом — железа, а я — особливо. И не мешкай.

«Спаси Акелу от смерти!— крикнула Багира Маугли.— Он всегда был тебе другом».

Вот только что я мог сделать? Или могу? Разве попро­бовать. А вдруг?..

— Ты ошибся, Иван Михайлович. Я не еду,— тихо про­изнес я.

— Во Псков,— уточнил он.

— Никуда,— уточнил я.

Он пристально посмотрел на меня и как-то по-детски беззащитно и ласково улыбнулся.

—  Боишься, будто я худое о тебе помыслю? А ты не бойся,— ободрил он.— Я ж помню — когда ты про отъезд говорил, о том, что с моим братцем стряслось, еще не ве­дал. Просто так уж вышло. Нал ожил ось одно на другое, вот и... Так что езжай с богом.

—      Нет. Я передумал. Кое-какие делишки остались. Вот управлюсь с ними, тогда уж,— сказал я как можно небреж­нее.

— Ты, милый, не шути. Довольно уж и одного шутни­ка, кой до седины в браде своей дожил, а так и не понял, с кем можно шутить, а с кем лучше бы и помолчать.

— Лучше скажи, что сам надумал,— попросил я.— Или тайна?

—  Какие уж тут тайны, — горько усмехнулся он,— К го­сударю поеду. Буду о Третьяке говорю вести. Авось что и выйдет.

—  Надо ли? — осторожно усомнился я,— Он ведь ждет, что ты ему в ноги кинешься...

— А вот тому не бывать! — вспыхнул дьяк.

— Тогда еще хуже выйдет,— пожал я плечами.

—  Куда уж хуже? — осведомился Висковатый,— Вроде бы хужее некуда.

—  Всегда есть куда,— поправил я.— Третьяк — это то­лько предупреждение. Тебе,— уточнил я на всякий слу­чай,— Сам же говоришь, будто слышал о себе царские словеса. Если он увидит, что ты не покорился, разойдется пуще прежнего. Вот тогда-то и начнется настоящее нака­зание.

—  Накаркал уже однова — мало тебе? — скривился дьяк,— Не посмеет.

— Ты и тогда так же говорил,— напомнил я.

—  То Третьяк, а то я,— наставительно заметил Виско­ватый и укоризненно постучал пальцем себе по лбу — мол, думай, парень, о чем говоришь и кого с кем равняешь. Пу­щай он и брат мой, а все одно — мне не чета.

— Ты еще про титлу свою вспомни,— язвительно посо­ветовал я.

Дьяк насупился, но не ответил. Хорошо хоть это до­шло.

— Тогда семью увези — не себя, так их убережешь,— выдал я очередную рекомендацию.

А что мне оставалось сказать? Он ведь ждал от меня со­вета, но при этом хотел, чтобы мои слова совпали с уже принятым им решением, которое ошибочно.

— Мыслишь, и их тоже?

— Тоже, — кивнул я.—Я так понимаю, что он на всякий случай семьями режет, чтоб молодняк, когда подрастет, обид не припомнил да за отцов не отомстил. А так нет че­ловека — нет опаски,— на ходу перефразировал я извест­ное выражение маньяка с аналогичными, как у Грозного, инициалами.

— Не хотелось бы,— поморщился Висковатый.— Вот Ваньку Меньшого упредить бы надо.

— А он как, нравом не буен? — осведомился я.

— Тихоня...— протянул дьяк, и было непонятно, он то ли осуждает брата, то ли завидует его характеру.

— Тогда не надо,— посоветовал я,— И без того не тро­нет.

— Пошто так мыслишь?

— Для примера другим,— пояснил я.— Вот, мол, из од­ной семьи, а ежели покорство проявил, то и я карать не стану. Ну а коль голову задрал — берегись. Тогда никакие заслуги не помогут. Он на тебе остальных учить станет, чтоб всем понятно было.

—  Ишь ты,— подивился Висковатый,— Я вот до седых волос дожил, и то иное невдомек, а ты вона как лихо су­дишь. И дивно, что всякий раз не в бровь, а в глаз попада­ешь. Отколь в тебе эдакое?

Я пожал плечами. А что тут говорить? Про четырехсот­летний опыт, который можно прочитать в сжатом вариан­те, или про особенности психопатии, ведь и параноики тоже действуют согласно логике. Пускай болезнен­но-искривленной, неправильной, но она присутствует, и если ты ее уловил, то в половине случаев можно предска­зать, как психопат поступит здесь, а как туг. Но дьяк ждал ответа.

— Ты, Иван Михайлович, всю жизнь на Руси прожил и потому издалека на все посмотреть не можешь. Человек, который в лесу стоит, он перед собой одни деревья видит. А чтобы весь лес узреть, надо издалека им любоваться. Тогда многое понять можно.

—      Толково сказано,— одобрил он,— Ну ин ладно. Мне все одно поздно уже с того лесу выходить. Да и сроднился я с ним, корнями сросся — не раздерешь. Но за науку, хотя и запоздалая она, благодарствую. А за то, что ты с моего подворья не съехал в час опасный, я по приезде из Алек­сандровой слободы грамотку тебе состряпаю. Псков-то с Новгородом в земщине лежат,— усмехнулся он,— так что ничьего дозволения просить не надобно. Да такую грамот­ку, чтоб ты для любого князя желанным гостем стал. Ну и для дочек его тоже. Это уж само собой,— добавил он и ве­село подмигнул мне.

Больше мне с ним поговорить так и не удалось. Нет, на Пыточный двор его забрали гораздо позже, уже после того, как из столицы во главе русских полков выехал Маг­нус. При датском принце Иоанн Васильевич никаких ре­прессий и казней учинять не захотел — берег репутацию. Зато едва тот уехал, как через день до подворья старшего из братьев Висковатых долетела страшная новость — Тре­тьяка казнили. Вместе с женой. Последнюю, разумеется, на плаху не поволокли, расправились прямо на дому.