Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 51 стр.

«Орла вырезать легко,— сказал я ему беззвучно.— Но если усадить под ним курицу, то она от такой близости все равно выше не взлетит».

Он услышал. А может — просто почуял, заодно осоз­нав, что как ни крути мой крест, но все равно я буду смот­реть на него по-прежнему сверху вниз. И одновременно с этим к нему пришло понимание — дальше затягивать бес­полезно. Я не покаюсь и не признаюсь. Убить меня мож­но, но на это способен любой плюгавый тать с острой саб­лей или холуй Малюта. Растоптать же меня у него не вый­дет. Никогда. Более того. Это я его сейчас топчу. Презре­нием.

И тогда пришла боль, хотя терпимая. Даже странно. Меня не просто резали — стругали как кусок мороженой свинины, начиная с Малюты, отхватившего мое ухо, а я даже не кусал губы, чтобы не издать крика. Просто терпел и все. Когда хлестали кнутом — было гораздо ощутимее. А потом и эта боль становилась все глуше и глуше, и я вдруг оказался высоко вверху, рассеянно — иного слова не подберешь — глядя на свое окровавленное тело, подле ко­торого суетились нелепые человечки. Ненависти не было. Она осталась там, внизу, в залитом кровью куске мяса, со­всем недавно называющем себя человеком. Не было и злости. Вообще все черное слетело с меня, как ореховая скорлупа, оголив ядрышко. Правда, и другого, хорошего, тоже не было — сплошная пустота в груди, которой у меня тоже не имелось.

Я поднимался все выше, бросив лишь один прощаль­ный взгляд — на стоящего фрязина. Понял ли? Но искор­ка любопытства тут же погасла, а мой полет все продол­жался. Выше, выше, выше...

И вдруг... Кубарем вниз... В пробуждение...

Помнится, что когда я проснулся, то первую минуту еще гадал, кто я — то ли Костя Россошанский, то ли Вис­коватый. Хорошо, что рядом была кадушка с водой, в ко­торую я тут же с любопытством заглянул. Лишь когда из воды на меня глянуло собственное отражение — здрав буди, ошалелый синьор Константино Монтекки,— мне удалось окончательно прийти в себя.

Кстати, зрелище мучений Висковатого оказалось для меня настолько шокирующим, что я продолжал стоять как вкопанный, даже когда зачитывали вины казначея Фуникова, в которых он тоже отказывался признаться.

Видя такое, к нему с увещеваниями полез сам царь. Смысл его назидательной речи сводился к тому, что, мол, даже если Фуников ни в чем не повинен, он все равно угождал Висковатому, а потому заслуживает кары. Браво! Когда сам судья открыто признает, что осужденный им на казнь ни в чем не повинен — это даже не беззаконие. Это тупость. Или беспредел. Впрочем, как ни назови, но с пра­восудием тут ничего общего. О справедливости вообще умолчу.

Очнувшись, я стал протискиваться сквозь толпу, а в спину меня подталкивал звериный вопль казначея, стра­дающего от адской боли. Еще бы — любой заорет, если его окатить ушатом кипятка. Даже видавшие виды опрични­ки, которые стояли на краю площади, словно стая собак, оцепившая безмолвную толпу овец-зевак, и те крестились при виде такого зрелища. Но на сей раз живописное одея­ние помогло слабо — меня все равно не выпустили, молча пихнув обратно к зевакам, да так сильно, что я, споткнув­шись, растянулся на земле. Не иначе как эти проходимцы о Мавродии Вещуне не слыхали. Ох, тяжко жить без рек­ламы. Все-таки без телевидения слух распространяется не так быстро, как хотелось бы. Надо было что-то предпри­нять, а я, находясь под впечатлением увиденной казни, продолжал тупо сидеть на земле, взирая на этих скотов.

Потом я размышлял, а не Висковатый ли помог им удер­жать меня, чтобы я успел услышать обрывок их разговора? Очень может быть, учитывая, что беседа касалась как раз семьи царского печатника. Правда, не только ее одной — всех прочих из числа казнимых тоже, но остальные меня интересовали мало, а вот Агафья Фоминишна и Ваня...

Выдумать так ничего и не получалось. Мои веселая изобретательность и азартная находчивость оказались из­резанными на мелкие кусочки. Как Иван Михайлович. Только его уже не соберешь, а я их — запросто, но требо­валось время, которого у меня оставалось все меньше и меньше, особенно с учетом того, что царь поедет к терему Висковатого на коне, а я поплетусь пешком.

Не знаю, как долго я взирал на стрельцов с опричника­ми, беззвучно шевеля губами. Находчивости не прибави­лось, но злости в моем взгляде было хоть отбавляй. Злости и ненависти. И, когда они меня окончательно переполни­ли, я решительно поднялся на ноги, снял с груди свой здо­ровенный медный крест — ох и тяжел, как только его по­движники таскают всю жизнь?! — и ринулся вперед, держа его перед собой. Как знамя. Сим победиши и одолемши.

«Вот что крест животворящий делает»,— сказал царь Иоанн Васильевич, когда перед ним распахнулись двери лифта.

Не знаю, чего они больше испугались — креста или... Нет, скорее всего, моей оскаленной рожи, искаженной яростью. Никто не решился связываться с озверевшим юродом — пропустили без звука.

Я успел вовремя. Конечно, пеший — не конный, к тому же не было времени мыться и переодеваться, да оно и ни к чему. Наоборот. Костюмчик юродивого должен был со­служить последнюю службу, только уже не мне, а...

Первым делом я отыскал мальчишку.

— Помнишь про игру? — спросил я без лишних слов.

Он недоуменно посмотрел на меня, но затем, сообра­зив, кивнул. Ох как хорошо, что он уже видел своего шко­льного учителя в этом живописном одеянии, иначе, бо­юсь, я бы не уложился по времени, а так хватило всего двух коротких фраз:

— Переодевайся. Время пришло.

И, не дожидаясь, тут же метнулся наверх, прямиком на женскую половину. Тут придется повозиться. Хорошо, что выгляжу достаточно страшно,— должно помочь. Я ле­тел вверх по лестнице, чем-то напоминая... спецназовца, точнее поговорку про него. Нуту, где говорится, что поза­ди этого бравого парня все должно гореть, а впереди — разбегаться. Точь-в-точь. Разница лишь в том, что позади меня ничего не горело, но зато истошно визжало, в точно­сти как на пожаре. Впереди тоже вопили благим матом, хотя разбегаться дворовые девки от страха забывали.

В опочивальню к Агафье Фоминишне я влетел, как черт,— во всяком случае, наша с ним чумазость и скорость совпали.

— Помер Иван Михайлович. Сам видел, как его казни­ли! — выпалил я и сплюнул с досады — слабонервная жен­щина грянулась в обморок.

На мгновение я растерялся, но тут же взял себя в руки. А чего расстраиваться? Так даже лучше. Теперь в любом случае сопротивляться мне она не станет, так что задача по надеванию на нее маскарадного костюма упрощается.

Я подскочил к княгине, провел обеими ладонями, пол­ными печной сажи, захваченной по пути, по ее лицу, ста­рательно размазал, отметив про себя, что иногда женские рыдания бывают кстати — потом хорошо прилипает грязь, отскочил в сторону и придирчиво осмотрел результат. Вы­глядела Агафья Фоминишна уже неплохо, но только на лицо, а вот фигура могла все равно соблазнить кого-ни­будь из неприхотливых.

Тщательно вытерев руки о ее сарафан, я вновь сделал шаг назад. Лучше, но не намного. По закону подлости не­пременно сыщется не шибко притязательный опричник и попользуется бабенкой. А там, глядя на него, приспустит свои штаны еще один, потом еще, и пошло-поехало. Надо что-то добавить.

Остолбеневшая Беляна еще продолжала таращиться на меня, дико выпучив глаза, когда я выхватил из ее рук мис­ку с жирными щами — опять пыталась накормить безу­тешную вдову. Что ж, кстати. К тому же варево остыло — видать, с утра уговаривала. И это хорошо, а то от кипятка хозяйка может и очнуться.

Полил я вроде равномерно, но видом оказался недово­лен, и запахом тоже. Вкусный уж очень. Лучше, если бы они были вчерашние или вообще прокисшие. Говорят, вонь отрицательно воздействует на мужскую потенцию. Не знаю, никогда не пробовал совокупляться среди му­сорных баков, но специалистам верю. Раз говорят — зна­чит, проверено. Вот только где взять прокисшие щи?

И тут же новая идея, даже лучше. Пошарил рукой под кроватью — так и есть. Стоит горшок, стоит родимый. Причем не пустой — то ли с ночи забыли опростать, то ли у вдовы нет сил выходить в туалет, который здесь называ­ется звучно и длинно — облая стончаковая изба, во как. Идти до него и впрямь далековато, даже из женской поло­вины, к которой он поближе. Надо спуститься по лестни­це, миновать большие сени, а уж затем через узенькие пе­реходы попадаешь в средневековый санузел. А иначе то­лько со двора, откуда к нему пристроен отдельный вход с особыми сенями, где на стенах густыми пучками-вениками развешана уйма душистых трав — своего рода освежи­тели воздуха.

Вообще-то, пока добежишь, можно и растрясти по до­роге, но зато в жилых помещениях совершенно не пахнет. Горшок же — дамское баловство и предназначен для осо­бо трусливых, опасающихся встретить во время ночного путешествия домового или кикимору. У мужиков он стоит исключительно под кроватями хозяина дома, его сына, да еще у гостей, если таковые бывают. У меня он тоже имел­ся, хотя и пустовал — я предпочитал эту самую облаю стончаковую избу.

Чуточку поколебавшись, я вздохнул и решительно вы­лил его содержимое на нарядный сарафан Агафьи Фоминишны. Принюхался — самое то. Ай да Костя, ай да сукин сын! Пожалуйте насиловать, гости дорогие, если не стош­нит.

Но любоваться некогда. Беглый взгляд из окошка — ой, рядом уже, гады, ста метров не будет. Кубарем вниз, к крыльцу, сопровождаемый истошным воплем пришед­шей в себя Беляны. Конечно, пакостный черт исчез, так что можно и поорать. Ну это даже хорошо, а мне остался последний штрих.

Едва выскочил в полумрак сеней, как понял — не зря спешил. Из всей «игры» перепуганный мальчишка вспом­нил только про обноски и печную сажу. Ну это не страш­но — минуты хватит.

— Глаза на нос,— напомнил я.

Послушался. Умница ты моя... косоглазенькая. Но хва­лить не время.

— Голос!

В ответ молчание. Пришлось напомнить.

— Бу-бу-бу-бу...— глухо и монотонно полилось из ма­льчишеских уст.

Ай, молодца. Вот и славно. Взгляд испуганный донель­зя — чует хлопец, что шутки кончились. Утешить бы, но нельзя. Пусть лучше боится — роль достовернее выйдет.

А я бегом в поварскую. Хорошо, что сейчас не пост, так что мясо должно отыскаться. Ага, вот какой-то ушат с кус­ками. А кровь где? Куды кровь дели, ироды?! Беглый взгляд по сторонам. Не вижу. Ну и ладно, выдавим из мяса. Ну-ка, где тут кусок посочнее? Сойдет. И еще один, для надежности. А теперь бегом в сени к Ване.

Влетаю в полумрак, а перепуганные холопы уже откры­вают ворота. Успел, хоть и впритык. Быстренько выжал мясной сок на ноги. Остальное выкинуть бы, чтоб не за­подозрили, да некуда. Если натолкнутся — выйдет еще хуже. Тогда куда? Пришлось совать себе под задницу.

Теперь все. Уф-у! Хорошо сидим. На самом-то деле не очень — подмокает мое седалище от сочного мяса, но тут ничего не поделаешь, надо терпеть. Авось недолго.

Хотя стоп, почему тишина?! Ты что, парень?! Шутки давно кончились. Это только название хорошее — игра, а на самом деле «жизнь». Ну и «смерть» тоже — они всегда рядышком. Тихо сжимаю его другую руку, которая опуще­на: «Голос!».

— Бу-бу-бу-бу...

Совсем другое дело. Стоп! А рука?! Забыл?! Помог изог­нуть кисть так, чтоб сразу было видно — дефективное дитя с парализованной конечностью. И полумрак тоже на нас играет — они ж со света ничего не увидят, да и не знает ни­кто юного Ваню в лицо. И вообще, его сейчас даже дворня не признает за сына дьяка, так что там говорить про опричников.

Дальше каждая минута как вечность. Вот что они так долго делают на женской половине?! Девок дворовых щу­пают? Не должны. Приличный опричник себя до холопки не опустит — ему хозяйку подавай. Неужто нашелся какой-нибудь копрофил?!