Ну все. Отлегло от сердца. Вон они, спускаются уже. Кто морщится, кто плюется — стало быть, недовольны. Вот и славно. Ваши плевки, господа мерзавцы,— это бальзам на мое сердце. Они — мои аплодисменты.
— Мальчишку сыскать надобно,— вспомнил кто-то.
— Ищут уже.
— Может, огоньку, государь? — услужливо предложил стоящий почти рядом со мной бравый молодец, показавшийся мне знакомым,— Сам выскочит.
Я присмотрелся повнимательнее и вспомнил — именно он ехал следом за Иоанном. Значит, царевич. Ну и козел! Я б тебе в штаны огоньку, чтоб ты из них выскочил! А лучше напалму. Но сижу-молчу, слюну пускаю.
— Да они уже и так обделались,— слышу мрачную шутку царя.
Вот он стоит возле меня. Высокий, с аккуратной кучерявой бородкой, цвета глаз не вижу, но мешки под ними изрядные, здоровый нос уточкой книзу, лоб высокий и в морщинах. Пока мелкие, но и для тех рано — ему ж еще и сорока нет, исполнится только через месяц. Одежду описывать не буду, в сумраке она все равно не блестит и тона ее все больше приглушенные, хотя цвет их я заметил — кроваво-красный, под стать сегодняшним занятиям.
Но как же он близко-то. Можно рукой пощупать. Настоящий. Из Рюриковичей. Только щупать не хочется, да и руки показывать нельзя — они же все в кровище. Впрочем, даже если проведу по нему, все равно испачкается не он — я.
— Ты чьих будешь, божий человек? — слышу над ухом.
Ишь ты, он еще и ласково может. С чего это вдруг и
кому? Рядом вроде ни одного человека из дворни Висковатых не наблюдается, а к опричникам так обращаться все равно что черта ангелом назвать. Царь же у нас богобоязненный. Он как человек пять — десять замучает, так, вернувшись с Пыточного двора, все утро поклоны перед иконами бьет. Со старанием. Я читал, что у него даже шишка со лба не сходит от усердия. Ну-ка, посмотрим, есть она или врали в книжках.
Украдкой поднимаю голову и... столбенею. Взгляд мгновенно напарывается на царский взор, жесткий и колючий. Внутри буравчиками злоба, в самой глубине — страх, а поверху пленочка ласки. Только тоненькая она. Дунь разок — и нет ее. И чего это он на меня уставился? Грим потек?
— Оглох, что ли, юрод?! Царь тебя вопрошает!
Это опять царевич. С огоньком не вышло, так он здесь норовит порезвиться...
Чего-чего?!.
Меня?!.
Царь?!.
И что делать? По плану ответ не предусмотрен. Нет текста в моей чумазой папочке, которая прозывается головой. Скалюсь во всю ширь рта. От уха до уха. Время тяну. И Ванька, как назло, замолчал. Плечом чувствую — затрясло мальчишку. Сидит ни жив ни мертв. Хорошо, что его правая ладонь под моими пальцами и сверху их закрывают тряпки-обноски. Всегда можно дать знак, напомнив про голос. Напоминаю. Молчит. Давлю на указательный — это условный сигнал.
— Бу-бу-бу-бу...
Ну все, вроде опомнился. И снова голос, но уже порезче, нетерпеливый и властный:
— А не встречал ли ты мальца тут, лет эдак десяти, божий человек? А я тебе денежку дам,— И нараспев: — Блестючую.— И показывает.
Ого! Целая копейка. С таким размахом не разориться бы тебе, государь. Вон сколько на плаху кладешь. За каждого по копейке платить — так и в трубу недолго вылететь. Но ответ-то давать надо. Гыгыкаю радостно, головой киваю, в сторону двери, что на крыльцо ведет, пальцем тычу.
— Точно ли туда убег? Не врешь, юрод? — Голос посуровел еще больше.
М-да-а. Терпение и выдержка явно не входят в число его добродетелей. Даже удивительно — все ж таки божий помазанник, можно сказать, без пяти минут агнец и где-то там почти святой. Как же тебя, скотину, уверить, что утек Ваня? Тему, что ли, сменить? Хорошо бы. Ну-ка, где у нас сценарий с подсказками? И что там у нас написано? Нуда, не слепой, сам вижу, что чистые листы.
Имея время и находясь в спокойной обстановке, даже после долгих рассуждений свои последующие действия я бы отверг сразу, накидав кучу возражений, и первое из них — нельзя рисковать, когда шансы на успех равны одному из сотни. Но времени на раздумья у меня не было, и обстановка к ним тоже не располагала, а потому я положился на интуицию и действовал исключительно по наитию.
— На,— я протянул Иоанну Васильевичу кусок мяса, вытянутый из-под собственного седалища,— пожуй!
В следующую секунду я успел проклясть и руки, и язык, но главное — голову. Последнюю особенно. В три этажа. Врубил интуицию, называется. А ты кнопочки не перепутал? Не нажал ту, что рядышком, с надписью: «Дурь несусветная»? Ах, не посмотрел. Наугад врубил? Ну-ну. Сейчас тебе покажут кузькину мать. Сейчас тебе их и врубят и отрубят. Все. Вместе с головой. Устроят замыкание. И не короткое, а вечное...
А мне в ответ удивленно, но вежливо:
— Благодарствую, божий человек.
Ой, мамочка! Да неужто пронесло?! Вот что значит статус блаженного. Свезло так свезло, как говаривал господин Шариков. Но кнопочка, которую перепутал при нажатии, по-прежнему продолжала на полную мощь вырабатывать эту самую дурь. По максимуму.
— Да ты пожуй, пожуй. Он, чай, вкушнее мальца будет. Али человечинка слашче? Привык? — И хихикаю, как идиот.
Хотя нет, почему как?! Он самый и есть. Во всей своей красе и... дури! Только-только судьба мне улыбнулась, только-только осенила крылом нечеловеческого гуманизма, едва успела ласково шепнуть: «Живи, малыш», а я что в ответ? Нет, мол, хочу в покойники и баста. Главное, никогда не считал себя дураком, а тут... И обиднее всего, что весь мой труд пошел насмарку. Хорошо хоть догадался изменить голос, да и то — не заслуга это, а, скорее, привычка. Я уже три дня как шамкал да повизгивал, вот и продолжал говорить точно так же.
«Вот теперь тебе точно песец»,— задумчиво сказал внутренний голос Чапаеву.
М-да, пес с ним, с Василием Ивановичем. Сам напросился. А вот Петьку, который Ванька, жалко. Он-то, в отличие от меня, свою роль исполнил на все сто — хоть сейчас во МХАТ. Ну извини, парень. Плохой тебе режиссер достался. Константин, но не Станиславский.
Или попытаться исправить? А как?
Ага, вон уже и за сабли народ схватился. Кое у кого из самых нетерпеливых клинки из ножен поползли. Что ж, негодование объяснимо. Самое время оборонить царя от насмешек, тем более что труда это не составит.
— Дозволь я его, царь-батюшка,— кривится в недоброй улыбке лицо царевича.
— Ишши, ишши, Мал юта, свово мальца! — отчаянно взвизгнул я, заметив мужика в треухе,— Чуток ошталось тебе ишкать-то. Вшего два лета ш половинкою.
Царь растерянно оглянулся.
— Это кто, Гриша? — спросил он удивленно.
— Юрод Мавродий, а прозванием Вещун,— хмуро ответил тот.— Стрельцы ныне сказывали: «Что ни поведает, все сбывается».
— Вона как, — удивился царь и посочувствовал: — А тебе, вишь, худое напророчил.
— Да у него, окромя худого, и нет ничего на языке,— сумрачно ответил Малюта.
«Чего это так сразу ярлыки-то вешать?!» — возмутился я и тут же «исправился».
— А внуки у тебя шлавные народятшя. И умные и пригожие. Ходить им в венцах нарядных да в одежах богатых,— выдал я после секундного раздумья.
— А ты — одно худое,— попрекнул царь и с любопытством спросил: — Можа, и мне что насулишь, божий человек? Скажи как есть, я не обижу.
А вот тут проблема. Я имею в виду доброе. Нет, может, оно что и было хорошего, только я об этом не читал. Но опять говорить гадость — тоже не с руки. Фортуна — девушка капризная, да к тому же экономная. Боюсь, что лимит удач для меня на сегодняшний день закончился .Разве что-нибудь ужасное, но к самому царю отношения не имеющее? За такое и впрямь не накажет — ему ж на людей плевать.
— Огнь великий зрю,— с завыванием произнес я,— Идет он к граду твому, шпешит, торопитша. Ныне рано ишшо, а в другое лето жди его, Ванятка. Жди да бойша. Бойша и молиша.
Хотел дальше завернуть что-нибудь эдакое, но не стал. Очень уж мне глаза его не понравились. Помнится, у соседа-психопата из квартиры напротив они перед припадком точно так же мутнели, словно пленочкой подергивались.
«Кажется, плохо у меня с нейтральным получилось,— с тревогой подумалось мне,— Не иначе, опять впросак попал. Это какой у меня по счету? Хотя какая разница. Лишь бы не последний, вот что главное».
— И все? — выдавил из себя царь.
— Свадьбу твою на пепелище зрю,— добавил я растерянно.
По-моему, не успокоил. Может, хуже не сделал, но и не утихомирил — мутнеют глазки. А вон уже и веко дергаться начало, и ноздри раздуваются. Что, Костя, не вышло из тебя Нострадамуса? И поделом. Нечего было из себя графа Калиостро корчить.
— Свадьба — это славно. А дома поставить недолго. Чай, Москве не привыкать гореть,— рассудительно заметил совсем юный, невысокого роста, коренастый черноволосый опричник, стоящий позади царя, и поднес ко рту тонкий платок с ажурной вышивкой на уголке. Симпатичное лицо его забавно сморщилось, и он громко чихнул.— Может, на крылечко тебе выйти, надежа-государь? — деликатно предложил он,— А то уж больно здесь смердит. Опять же и солнышко к закату пошло — так и на вечерню не поспеем.
— Вечерня обождет,— нетерпеливо отмахнулся царь,— Хотя ты прав, Бориска. Негоже мне тут, яко в нужнике поганом, стояти. Соромно. Да и не всех мы проведали,— И, повернувшись к остальным, весело заметил: — Айда на соседнее подворье. Авось там нас полюбезнее встретят. К тому ж у Никитки дочка тока-тока в сок вошла — есть где распотешиться.
— А тут яко мне повелишь — сразу их в монастырь свезти али подсобраться час малый дать? — вкрадчиво осведомился юный опричник.
— Никак остаться возжелал? — хмуро поинтересовался царь.
— Так ведь мне в тех потехах вроде как не след ныне бывать. Опять же у тестя будущего на глазах. Эдак Григорий Лукьяныч и красавицу свою за меня не выдаст. Скажет, негоже ей с блуднем под венец идти,— виновато заметил опричник.
— Что, Гриша, неужто и впрямь такого молодца отверг бы? — полюбопытствовал царь.
— Как повелишь, государь,— невнятно ответил Малюта.
— Ну да ладно. И впрямь не по-христиански оно — на глазах у тестя. К тому ж тут и вправду кому-то побыть надобно, чтоб добро мое не разворовали. Так и быть, оставайся,— разрешил царь и... подался на выход.
Остальные поплелись следом.
Вскоре сени опустели, но ненадолго — вернулся юный опричник. Впрочем, опричник ли? Уж больно одежда у него отлична от остальных — светлых, приятных тонов. Ангельской не назовешь, но и с прочими не только цветом, а и покроем совсем не схожа. Опять же вооружение не то, и сабля отсутствует. Зато имеется топорик — эдакий миниатюрный бердышонок. Вспомнил! Рында он. Как там его царь назвал? Кажется, Борисом. Погоди-погоди. Это что же получается? Выходит, передо мной... И тут же в голове что-то перещелкнуло, и я понял, как его фамилия.
Меж тем Борис миновал нас с Ваней, прошелся к лестнице, ведущей на женскую половину, затем остановился, задумавшись и положив руку на перила, после чего, словно что-то вспомнив, резко повернулся, подошел и присел передо мной на корточки:
— Шел бы ты отсель, божий человек, а то, не ровен час, царь-батюшка в раж войдет да про твой кусок мяса вспомнит. Так и до греха недолго.
Я послушно кивнул и начал вставать. Борис не двигался с места, задумчиво глядя мне вслед. Когда я уже взялся за ручку двери, то услышал негромкое: