Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 53 стр.

—  Про внучков Григория Лукьяныча ты обсказал, бо­жий человек, да не помянул, чьи енто детишки. Доче­рей-то у него три.

Я осклабился:

— Твои, милай, твои!

— Это славно,— кивнул он и улыбнулся.

У него это так хорошо вышло, и сама улыбка получи­лась столь мягкой и мечтательной, что я на секунду даже залюбовался.

—А про меня словечко не молвишь? — Это он мне уже в спину.

— Царский венец тебе уготован,— бросил я через плечо и вышел, крепко держа за руку мальчишку.

Как отреагировал на такое пророчество Борис Году­нов — а больше быть некому,— я не видел. Не до того мне было. Все внимание на младшем Висковатом. Если он сейчас, на финише нашего представления, заорет: «Мама!» и рванется наверх — пиши пропало. Но мальчик послушно шел и даже продолжал бубнить.

Мы уже вышли на крыльцо, как меня словно кто-то с силой толкнул в спину — на соседнем подворье раздался душераздирающий крик.

«А дочке-то у казначея всего пятнадцать исполни­лось,— вспомнил я,— Совсем еще девочка».

И тут же еще один — на этот раз женский.

Мы оба повернули головы. К сожалению, крыльцо в хоромах Ивана Михайловича было высоким — происхо­дящее у соседей на просторном дворе перед теремом я увидел, как на ладони. Увидел и остолбенел. Картина, от­крывшаяся моим глазам, была и впрямь страшна. Твори­мое под непосредственным руководством двух Иоаннов, старого и молодого, зверство оказалось настолько диким, что я даже не догадался закрыть мальчику глаза.

Изнасилование, конечно, мерзко, никто не спорит, но помимо него нас ждало зрелище поэкзотичнее. Вы никог­да не видели, как человека перетирают надвое? Да-да, я не оговорился. Именно перетирают, используя для этого обычную толстую веревку, ну, может, просмоленную для прочности — я в такие подробности не вдавался. Двое за­гоняют ее человеку между ног и, держа за концы, наярива­ют, как двуручной пилой. Прочие держат перетираемого за руки и за ноги, чтоб не трепыхался. В данном случае это была перетираемая, то есть жена Фуникова.

О дальнейшем рассказывать ни к чему, и смаковать увиденное не собираюсь. Могу сказать только одно — по сравнению с этим изнасилование выглядит как детский лепет на зеленой лужайке.

— Не смотри,— опомнился я наконец и закрыл млад­шему Висковатому глаза, но было поздно, и он увидел предостаточно.

Я прикусил губу и, стараясь не ускорять ход, продол­жал тихонько брести дальше, медленно шаркая босыми ногами. За калитку мы уже вышли, но возле нее остава­лись стоять стрельцы. Скорее всего, они не смотрели в нашу сторону, но зачем рисковать? Корабли чаще всего тонут либо в начале плавания, либо в самом конце, разби­ваясь о прибрежные скалы. Было бы обидно «утонуть», когда спасение мальчишки так близко, и я продолжал тя­жело ступать по доскам, которыми были застелены все улицы внутри Кремля.

На душе было тяжко. Меня не в чем упрекнуть, да и сам я понимал, что сделал все, что мог, и даже с верхом. Оста­новить кошмар просто не в моих силах. Но, господи, если бы кто знал, как мне хотелось его прекратить!

И пока мы брели, постепенно удаляясь на безопасное расстояние, девчонка и женщина постарше все кричали, истошно голося почти без перерыва и без пауз. И каждая из них звала на помощь маму.

— Бу-бу-бу-бу,— раздалось слева.

— Теперь можешь перестать,— сказал я мальчику.

—  Бу-бу-бу,— ответил он.

Не понял.

Я остановился и присел возле него на корточки.

—  Мы выиграли,— грустно сообщил я,— Отбой.

—  Бу-бу-бу,— возразил он, пребывая в ступоре.

Глаза тупо смотрели на кончик носа, а кисть руки

по-прежнему оставалась неестественно изогнутой. Это был довесок к сегодняшним событиям.

Умеют ли сейчас лекари на Руси выводить из шока, я не знал. Оставалось надеяться, что умеют.

— Мы тебя обязательно вылечим,— заверил я его, ста­раясь убедить самого себя.

— Бу-бу-бу,— безучастно ответил Ванятка.

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.

Глава 18

КАРЕТУ МНЕ, КАРЕТУ

С психиатрами на Руси в то время было все в порядке, за исключением лишь одной небольшой проблемы — они отсутствовали. Я так подозреваю, что их также не имелось ни в Европе, ни в других частях света.

Оставалось только одно — нашпиговать мальчишку на­родными успокоительными средствами вроде валерьян­ки, а обращаться исключительно ласково, ни в коем слу­чае не повышая тона, как бы ни раздражала его тупость и упорное нежелание понимать.

— Он — сын человека, который спас тебе жизнь. Но кто он — никому ни слова,— строго наказал я Апостолу, ткнув в Ваню пальцем, после чего объяснил, как надо вес­ти себя с больным, что делать и чего не делать.

Отчего у него приключилось такое потрясение, Анд­рюха не спрашивал — и на том спасибо. Внимательно все выслушав, он кивнул, не говоря ни слова, и тут же присту­пил к обязанностям медбрата. Когда вернулась с торгов Глафира, она тоже подключилась к хлопотам, хотя больше бестолковилась и причитала, зато Апостол... На второй день я понял — вот в чем подлинное призвание моего Анд- рюхи — и спокойно вздохнул, сбросив со своих плеч одну из забот.

Не знаю, продолжали разыскивать мальчишку или уго­монились, махнув на него рукой, но задерживаться в Мо­скве все равно было нежелательно — Ваню надо было вез­ти к родичам.

А Агафью Фоминишну, как выяснилось, я спас. Во-первых, ее никто не терзал, не мучил и не насиловал, а во-вторых, как мне удалось выяснить, в числе жен казнен­ных, которых через день, 27 июля, утопили в Москве-ре­ке, ее не было. Я ухитрился даже передать ей весточку о том, что с сыном все в порядке и скоро он будет отвезен в безопасное место.

Вообще в этой ситуации имелся только один плюс —

больной никому не проболтается, какого он роду-племени, потому что на все расспросы ответ у него один: «Бу-бу-бу». Учитывая дальнюю дорогу, обстоятельство немаловажное.

Куда ехать — подсказал сам Висковатый. Нынешних бояр он не больно-то жаловал, с усмешкой отзываясь и о Захарьиных, у которых все счастье в бабьей кике — име­лась в виду первая жена царя Анастасия Романовна, и о Мстиславских, которые тоже подошли к трону лишь из-за родства с государем, и о прочих. Тот — жаден, этот — угод­лив, иной — просто туп, чего Иван Михайлович и вовсе терпеть не мог.

На этом негативном фоне мне и запомнился его одоб­рительный отзыв о Дмитрии Ивановиче Годунове. Оказы­вается, Анастасия, жена среднего брата Висковатого,— урожденная Годунова. В свое время ее хитрый папочка Иван Григорьевич, наплодив кучу детишек, принялся за счет выгодных замужеств своих дочерей пристраивать к государеву двору сыновей. Разумеется, глядел он только в сторону тех женихов, которые в чести у царя. Возвыси­лись, к примеру, после Казанского похода Курбские, он тут же подсунул свою дочурку Анну родичу князя Андрея Михайловича, а как начал входить в силу дьяк Вискова­тый, выдал самую младшую дочь за Ивана Меньшого.

— Он за меня ее хотел, да я уж к тому времени давно же­нат был,— криво усмехаясь, рассказывал Висковатый,— Да так ныне многие поступают. Все чрез родство норовят в ближние войти, а того дурни не ведают, что по нынешним временам ненадежно оно. Седни князь в славе, а завтра в опале, и что будешь делать — дочку-то назад не забе­решь, да и сыну не повелишь жену обратно к отцу отпра­вить. А государь опалу не на одного налагает — на весь род норовит. Но это теперь распознали, а тогда не ведали. Ду­мали — ежели в почет вошел, то оно навсегда, вот и норо­вили чад своих пристроить, а потом локти кусали, как Тимоха Долгорукий, кой после Казани поспешил своего сына Андрея на Анастасии, дочке Володимера Воротын­ского обженить.

Опаньки! А вот с этого момента поподробнее, как лю­били говаривать питерские менты в знаменитом телесери­але. Как только Висковатый упомянул о Долгоруких, да еще о том, которого звали Андреем, я сразу превратился в одно большое ухо. Правда, вскользь упомянутый князь больше не фигурировал, но я на всякий случай запомнил рассказ Ивана Михайловича чуть ли не дословно.

— Он, вишь, хотел было еще и дочь свою за братца его, за Михайлу выдать, чтоб двойное родство получилось, для крепости, да тот женат был, а потом, когда овдовел, Ва­нька Меньшой из Шереметевых расстарался. Чтоб с геро­ем Казани породниться, такую щедрость выказал — ра­зом десять деревенек в приданое за свою Стефаниду дал. А чего не давать, коль они на него с неба свалились.

— Как с неба? — не понял я.

— А вот так. Когда Адашев из доверия царского вышел, государь все поместья, что под Костромой за ним числи­лись, в казну и забрал.

—  Взял и отнял? — удивился я.— Просто так?

—  Вот и видно, что ты фрязин,— усмехнулся Вискова­тый,— Это у вас в Риме, да в Милане, да у немцев с поляка­ми, да у Елизаветы Аглицкой и прочих закон блюдут. А у нас на Руси святой ныне все от воли государевой зави­сит — и чины, и сама жизнь. Про вотчины же и вовсе про­молчу. Хотя нет,— тут же поправился он.— Поначалу царь мену с Адашевым устроил, да взамен костромских он ему в новгородских землях вдвое больше дал, хотя проку с них — и земля худая, и людишек мало. Одно название — мена, а разобраться — попросту отнял и... отдан Ваньке Шереметеву. Опять же не просто так, а из-за того, что тот в родстве с царскими родичами, с Захарьиными. Село Борисоглебское, что за Адашевым числилось, здоровущее, со слободой. И деревенек тож изрядно при нем, поболе полусотни, так чего ж не выделить десяток дорогому зятьку. А тот не оправдал — в опалу угодил. Мне потом сказы-

вали, что Тимоха Долгорукий повсюду хвалился, будто все загодя чуял, потому и не стал выдавать дочь за Михайлу, токмо лжа это — не вышло у него, вот и все.

Я вновь насторожился, надеясь услышать дополните­льные подробности об этом Тимохе, имеющем сына Анд­рея, но напрасно. Далее Висковатый резко повернул свой рассказ в сторону Годуновых, однако внимания я все рав­но не ослаблял. Во-первых, может быть, еще повернет опять к Долгоруким, а во-вторых, сведения о Годуновых интересны сами по себе. Тот же Борис Федорович, о кото­ром мне довелось читать, производил весьма приятное впечатление. Правда, спутался с дурной компанией — я имею в виду опричников царя, но тут уж ничего не попи­шешь, другой поблизости не наблюдалось.

К тому же, если мне не изменяет память, будущий царь чертовски суеверен. Даже в официальную для всех под­данных присягу ухитрился загнать слова об обязательстве не колдовать против него и против всей его семьи. Это уже не обычный страх перед чародейством и ворожбой — тут припахивает манией, которой, если что, можно и воспо­льзоваться. Ну-ка, ну-ка, что там о его родне?

— А что до сынов Годунова,— продолжал Вискова­тый,— то тут не в коня корм пошел. Из четырех сынов лишь старший Ванька Чермный батюшке угодил — и ратиться мог, и воеводствовал в Смоленске справно, и в опричнину одним из первых влез, да и сынка своего Дмит­рия к царю подсунул. Ныне он уже до постельничего' до­шел, смышленый, ничего не скажешь. Прочие же потише нравом уродились, да и здоровьишком хлипковаты. Васи­лий с Федькой, хошь и помоложе Чермного, ан в домови­ну уже слегли, а Дмитрий, самый младший, жив, но из во­тчин своих костромских ни ногой. Зато душой и впрямь светел. Когда брат его Федор богу душу отдал, так он дети­шек его — Бориса с Ириной — к себе взял и как родных растил.