– Шарлотта, насторожившись, подняла глаза. Адвокат сочувственно ей улыбнулся. – Вам, наверное, приходится очень тяжело. – Он нахмурил брови. – Я, если честно, не очень много знаю об этом остео…
– Остеопсатирозе, – тихо подсказала ему Шарлотта.
– Сколько переломов было у Уиллоу?
– Пятьдесят два, – ответила ты сама. – А вы знали, что единственная кость в человеческом теле, которую никто никогда не ломал, катаясь на лыжах, – это кость во внутреннем ухе?
– Нет, не знал, – удивленно откликнулся Рамирез. – Она у вас особенная девочка, не так ли?
Я пожал плечами. Ты была Уиллоу, и всё тут. Ты не была ни на кого похожа. Я понял это сразу, еще в роддоме – как только мне дали подержать тебя, обернутую в несколько слоев защитного поролона. Твоя душа была гораздо сильнее тела. И что бы ни твердили врачи, я всегда верил, что именно поэтому твои кости постоянно ломаются. Разве сможет обычный скелет выдержать сердце размером с целый мир?
Марин Гейтс опять прокашлялась.
– Как вы зачали Уиллоу?
Амелия, о присутствии которой я уже успел забыть, издала неопределенный звук, обозначавший, наверное, высшую степень отвращения.
– Это же мерзко! – фыркнула она, и я строго на нее глянул, приказывая замолчать.
– Зачатие было непростым, – сказала Шарлотта. – Мы уже собирались попробовать искусственное осеменение, когда я узнала, что беременна.
– Мерзко‑мерзко, – снова фыркнула Амелия.
– Амелия!– Я передал тебя маме и потянул твою сестру за руку. – Подожди нас в коридоре, – процедил я сквозь зубы.
Когда мы вернулись в приемную, секретарша смерила нас долгим взглядом, но ничего не сказала.
– А что дальше? – Амелия будто бросала мне вызов. – Расскажешь ей о своем геморрое?
– Довольно, – прошипел я, стараясь не взорваться на глазах у секретарши. – Мы скоро закончим.
Уже в коридоре я услышал цоканье каблуков секретарши и ее голос, обращенный к Амелии:
– Хочешь чашку какао?
Когда я вошел в конференц‑зал, Шарлотта еще продолжала рассказывать:
– …но мне было тридцать восемь лет. А знаете, что пишут в карточке, когда вам тридцать восемь? «Старородящая». Я боялась, что ребенок родится с синдромом Дауна, а об ОП и слыхом не слыхивала!
– Вам делали амниоцентез?
– Эта процедура не определяет ОП, Его нужно искать специально, если кто‑то в семье уже страдал от этой болезни. Но у Уиллоу возникла спонтанная мутация, наследственность здесь ни при чем.
– Значит, вы не знали о болезни Уиллоу до ее рождения? – уточнил Рамирез.
– Узнали, когда второе УЗИ показало кучу переломов, – ответил я за Шарлотту. – Послушайте, мы с вами уже закончили или как? Если вы не хотите браться за это дело, найдутся…
– А помнишь эту странную штуку на первом УЗИ? – спросила вдруг Шарлотта у меня.
– Какую еще «странную штуку»? – оживился Рамирез.
– Лаборантке показалось, что картинка мозга слишком чистая.
– Не бывает «слишком чистой» картинки, – возразил я.
Рамирез и его помощница переглянулись.
– И что на это сказала ваш гинеколог?
– Ничего. – Шарлотта пожала плечами. – Никто и не упоминал об ОП, пока на двадцать седьмой неделе я не пошла на второе УЗИ. Тогда и обнаружились переломы.
Рамирез повернулся к Марин Гейтс.
– Узнай, можно ли диагностировать эту болезнь на внутриутробной стадии, – приказал он и снова заговорил с Шарлоттой: – Вы предоставите нам доступ к своим медицинским карточкам? Мы должны скрупулезно изучить этот вопрос, чтобы понять, имеются ли основания для иска…
– Мы же, кажется, не подаем никакого иска, – удивился я.
Тогда и обнаружились переломы.
Рамирез повернулся к Марин Гейтс.
– Узнай, можно ли диагностировать эту болезнь на внутриутробной стадии, – приказал он и снова заговорил с Шарлоттой: – Вы предоставите нам доступ к своим медицинским карточкам? Мы должны скрупулезно изучить этот вопрос, чтобы понять, имеются ли основания для иска…
– Мы же, кажется, не подаем никакого иска, – удивился я.
– А может, и подаете, офицер О'Киф. – Роберт Рамирез внимательно смотрел на тебя, словно хотел запомнить черты твоего лица. – Вот только не тот, который планировали.
Теперь перемотайте девять лет моей жизни. С моим мазком Папаниколау было что‑то не так, мне сказали снова сходить на прием. Пока я ждала гинеколога, вся жизнь, которую я не успела прожить, пролетела у меня перед глазами: я увидела детей, которых решила родить попозже, закончив учебу и определившись с карьерой; мужчин, с которыми не встречалась, потому что предпочитала свиданиям лишнюю статью в юридический журнал; домик в деревне, который не купила, потому что слишком много работала и не успевала бы наслаждаться горным пейзажем, открывавшимся с дорогой тиковой веранды.
– Женщины у вас в роду болели раком матки? – спросила врач.
– Я не знаю, – дала я свой стандартный ответ. – Меня удочерили.
И хотя все обошлось и результаты оказались лабораторной ошибкой, в тот день я, кажется, и решила найти своих настоящих родителей.
Я знаю, о чем вы думаете: неужели ей плохо жилось с приемными? Нет, жилось мне с ними замечательно, иначе к этому решению я пришла бы не в тридцать один год, а гораздо раньше. Я всегда благодарила судьбу за то, что выросла в этой семье; я была абсолютно счастлива и не хотела никаких других родственников. И меньше всего мне хотелось разбивать им сердца своими поисками.
И хотя я всю жизнь понимала, что была для приемных родителей самым желанным ребенком, забыть о том, что биологические родители меня отвергли, я тоже не могла. Мама, разумеется, произносила передо мной шаблонную речь о том, что они были слишком молоды и не готовы обзавестись потомством, и я понимала это умом, однако сердцем чувствовала, что меня попросту вышвырнули. Наверное, мне хотелось узнать, за что. И вот, поговорив с ними обоими (мама обещала мне всячески помогать, но при этом заливалась слезами), я осторожно сунулась в воду поисков, не зная, конечно же, никакого броду. Полгода сомнений остались позади.
Когда тебя удочерили, ты будто читаешь книгу, из которой вырвали первую главу. Ты, может, и наслаждаешься развитием сюжета, и герои тебе симпатичны, но ведь и завязку прочесть было бы интересно.