– Иегуди Менухин, – тут же ответил Грегорио.
– Прекрасно, один‑ноль в твою пользу. А это кто?
Пердомо понял, что музыкант, который держал свой тяжелый инструмент в одной руке, словно это был горн, умеет обращаться с детьми, и тут же переключился.
– Отведите меня к телу, – попросил он тромбонистку, в то время как Грегорио и музыкант потихоньку удалялись, продолжая угадывать, кто изображен на фотографиях.
– Пойдемте сюда, это в другой части здания, – отозвалась женщина.
И они направились туда, где был обнаружен труп Ане Ларрасабаль.
По дороге Элена Кальдерон назвала себя и объяснила инспектору, что такое Хоровой зал.
– В этом здании, кроме Симфонического и Камерного залов, есть зал для небольших собраний, конференций и показов. Он небольшой, человек на двести, и сегодня не использовался.
– Вы вызвали полицию?
– Да, конечно, как только нашли тело.
– Тогда они скоро прибудут, но раз уж я здесь, то лучше будет, если я взгляну на тело, хотя я и не на дежурстве. Надеюсь, там никто ничего не трогал.
– Не знаю, я не входила в зал и не видела тела. Мне кажется, его обнаружил маэстро Агостини.
Пердомо и тромбонистка дошли до двери Хорового зала, и полицейский увидел, что она закрыта. На полу, рядом со входом, сидел во фраке первый виолончелист оркестра Андреа Рескальо. Закрыв лицо руками, он горько плакал. Рядом с ним стоял маэстро Агостини, который, казалось, сразу постарел лет на десять, и еще мужчина лет сорока пяти, с маленькими глазками и очень тонкими губами, в пиджаке и черной рубашке, который оказался главным дирижером Национального оркестра Испании Жоаном Льедо. У него было заметное брюшко, а рот кривила постоянная презрительная усмешка, из‑за чего Пердомо немедленно проникся к нему недоверием.
– Андреа, – позвала Элена Кальдерон и, наклонившись, тронула виолончелиста за плечо, – пришел полицейский.
Рескальо вздрогнул, словно его разбудили от страшного сна. Поднял голову и, увидев Пердомо, мгновенно собрался. Вытерев слезы платком, который держал в левой руке, правую он молча протянул Пердомо.
Полицейский еще раз продемонстрировал свой жетон, когда тромбонистка представила его дирижерам.
– Вот это скорость! – воскликнул Льедо. – Трех минут не прошло, как мы позвонили, чтобы сообщить о преступлении.
– Просто я был в партере, в числе слушателей, – любезно пояснил Пердомо. – Внутри кто‑нибудь есть? – спросил он, показывая на дверь.
– Только труп.
– Кто его нашел?
– Я, – сообщил Агостини, сделав шаг вперед. – Я отошел подальше от артистических, потому что хотел, никого не беспокоя, выкурить сигару, а потом, как следует поблуждав по коридорам, понял, что не знаю, куда идти. Стал открывать разные двери в надежде, что через какую‑нибудь попаду к артистическим, и вдруг случайно оказался в этом зале и увидел тело на фортепиано.
– Вы до чего‑нибудь дотрагивались?
– Только до двери. Она была закрыта, я ее открыл и снова закрыл, когда пошел за помощью.
– Вы единственный, кто входил туда, с тех пор как нашли тело?
– Да, насколько мне известно.
– Расскажите, что именно вы делали, когда вошли в зал и обнаружили труп.
– Я открыл дверь и, так как свет был включен, тут же увидел тело, распростертое на фортепиано. Я подошел ближе и удостоверился, что она не дышит.
– Вы дотрагивались до тела? – встревоженно перебил Пердомо.
– Нет, сеньор, было ясно, что она не дышит: грудь не двигалась. Я тут же понял, что она убита.
– Как вы поняли, что она убита? – поинтересовался инспектор.
Я тут же понял, что она убита.
– Как вы поняли, что она убита? – поинтересовался инспектор. – Это могла быть случайная смерть.
– Когда вы войдете и увидите труп, сами поймете, – чуть слышно проговорил старый дирижер.
Пердомо открыл находившуюся сбоку дверь зала и вошел.
Он увидел слева на некотором возвышении шесть рядов стульев, предназначенных для певцов. С другой стороны находились кресла для публики. В центре на большом подиуме стоял рояль с закрытой крышкой, а рядом с ним располагался подиум поменьше с пюпитром и высоким стулом для дирижера хора.
Бездыханная Ане Ларрасабаль лежала навзничь на рояле, раскинув руки; ноги ее были обращены в сторону клавиатуры.
Одна туфля спала у нее с ноги и валялась возле ножки стоявшей у рояля табуретки. Лицо, как обычно у задушенных, посинело, а глаза выкатились из орбит, что придавало лицу скрипачки жуткий вид. Красные губы запеклись, на нижней, почти в самом уголке рта, виднелась ссадина со следами двух зубов.
На груди, щедро обнаженной благодаря глубокому вырезу, кровью была сделана надпись арабскими буквами:
Несмотря на то что с первого взгляда не оставалось никаких сомнений в том, что Ларрасабаль не вернуть к жизни, инспектор все же хотел удостовериться в этом. У него не было с собой перчаток, и, чтобы не касаться тела, он, вытащив из кармана программку, свернул ее в трубку. Приставив один конец к груди жертвы, он приложил ухо к другому и убедился, что сердце не бьется. После этого Пердомо достал из внутреннего кармана пиджака авторучку и с ее помощью обследовал правую руку жертвы, на большом пальце которой убийца сделал глубокий надрез, чтобы получить кровь, которую использовал как краску.
Тромбонистка и оба дирижера вслед за инспектором подошли к самому роялю и наблюдали за каждым движением Пердомо в почтительном молчании, словно внимательные ученики на занятиях по анатомии. Пердомо видел, что Элена Кальдерон поднесла руку ко рту, как бы пытаясь подавить ужас, вызванный этим жутким зрелищем. Рескальо, напротив, оставался вдалеке, в проходе, что было для Пердомо вполне понятно, поскольку он уже знал, что это жених жертвы.
Кроме крови, на правой руке были остатки какого‑то красноватого вещества, которое Пердомо тотчас идентифицировал как канифоль. Грегорио сто раз говорил ему, что смычок любого скрипача всегда должен быть натерт канифолью, чтобы конский волос не соскальзывал со струн.
Заметив, что в зале нет драгоценной скрипки, принадлежавшей Ларрасабаль, инспектор спросил про нее у дирижеров. Элена Кальдерон, которой хотелось поскорее уйти с места преступления, сказала:
– Наверное, она в артистической Ане. Хотите, я схожу взгляну?
– Да, будьте добры, – ответил Пердомо. – И заодно проверьте, как там мой сын.
Тромбонистка ушла, а Пердомо наклонился, чтобы рассмотреть шею жертвы вблизи, и оставался в этом положении полминуты. Затем выпрямился и сообщил дирижерам:
– На шее нет странгуляционной борозды, и это говорит нам о том, как действовал убийца.
– Борозды? – удивленно переспросил Льедо.
– При удушении с помощью веревки или скользящей петли на шее всегда образуется борозда, но здесь я могу отметить только гематому с левой стороны. Значит, ее задушили руками. Судебный врач сумеет все точнее определить после вскрытия, – объяснил Пердомо, – но, поскольку на шее нет ни отметин от пальцев, ни следов ногтей, я склоняюсь к мысли, что ее задушили предплечьем.
– А что написано у нее на груди? Вам известно, что это значит? – спросил маэстро Агостини.
– Года два назад я бы ответил «нет». Но поскольку в нашей стране фанатиками‑исламистами совершается все больше преступлений, мы, сотрудники отдела убийств, познакомились с Кораном.