Она могла откликнуться и как‑то иначе, могла даже сама давать объявления. Мы можем отлавливать их неделями.
– Да, наверное. Если уж ты встал, Майкл, может, принесешь еще бутылку вина? Она там, на полке. И загляни в комнату Лили, проверь, спит ли.
Конечно. – Он собрал тарелки и направился в кухню и тут же вернулся.
Слушайте, ребята, у вас автоответчик включен? Мы с Полом переглянулись.
– Нет, – сказала я. – Я выключила его, когда просматривала сообщения. А что?
– Я это к тому, что, по‑моему, в холле кто‑то разговаривает.
Когда он отступил от двери, ей стоило труда удержаться и не побежать без оглядки.
На этот раз она замечала все – еще четыре закрытые двери на площадке, решетки на нижних, до половины лестницы, окнах, входную дверь внизу – тяжелую, темного дерева, с виду совершенно неприступную. Ее вдруг посетило видение – женщина в пунцовом платье, рвущаяся в запертую дверь, а потом распахивающая ее и быстро‑быстро устремляющаяся по дорожке; подол ее платья цепляется за кусты, и слышен топот погони. Но кто эта женщина – она или кто‑то еще, повыше ростом, сказать она не могла. Она отогнала видение прочь.
Внизу были еще закрытые двери. Они прошли мимо, в ту, что была открыта. Даже живя отшельником, он все‑таки должен был пользоваться кухней и по меньшей мере спальней. Где‑то в этих комнатах должны находиться ее паспорт, ее билет и окно, открывающееся во внешний мир. Не торопись, Анна. Вначале – Лили и поесть. А потом уж она станет обдумывать планы побега.
Комната была убрана для вечера: на камине и подоконниках были расставлены толстые церковные свечи; звучала музыка – псалмы, пропетые молодыми голосами в какой‑нибудь старинной церкви. На синей камчатной скатерти, расстеленной на полу возле каминной решетки, был сервирован ужин – изобилие сыров, мясные ассорти, хлеб, всевозможная рыба и жареный перец на ярких керамических тарелках. И в придачу еще бутылка красного вина.
Законченность этой комнаты таила в себе даже что‑то зловещее. И тем не менее от вида всей этой еды у нее потекли слюнки. Отвернувшись от камина, она оглядела комнату, ища телефон. Но телефон уже был у него в руке. Ей вспомнилась явная ложь насчет того, что он якобы пытался вызвать такси. Второй раз он не сыграет с ней подобной шутки, не так ли?
– Я наберу вам номер, – негромко сказал он, – чтобы знать, что вы дозвонились туда, куда надо.
Он нажимал какие‑то кнопки. Она ждала, недоумевая: неужели он и впрямь запомнил ее номер? Он уверял, что в первый же вечер он позвонил ей домой, чтобы сообщить ее домашним, что она задерживается, но и это, скорее всего, было ложью, ведь так? Однако солгал он тогда или нет, сейчас он судя по всему, действовал уверенно. Она следила, как он набирает номер, и представляла себе погруженную в летние сумерки кухню. Лили почти наверняка уже спит (Пол всегда неукоснительнее, чем она, соблюдает время отхода ко сну для ребенка), и оба они с Эстеллой кружат вокруг аппарата, ожидая звонка от нее. Если сейчас ему ответит кто‑то из них, бросит ли он трубку? Вне всякого сомнения. Голос с иностранным акцентом, просящий к телефону Лили, должен вызвать у них немедленные подозрения. Подозрения неизбежны, даже если он тут же бросит трубку. На это она по меньшей мере рассчитывала. А большего она сейчас позволить себе не могла. Ну хоть это... Но можно ли определить номер, с которого был сделан входящий звонок, если номер этот иностранный? Наверняка он и это учел. Она почувствовала, как внутри опять, что‑то сжалось. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем прорезался голос. Он поднял на нее глаза.
– Там гудки.
Сейчас все произойдет. Если включен автоответчик, то телефон отключится после второго гудка.
Подождав еще несколько секунд, он порывисто протянул ей трубку.
– И помните, – сказал он, передавая ей трубку и держа палец наготове, чтобы в случае чего ее разъединить, – вы скажете только то, о чем мы договорились.
Сказанное им пролегло между ними – его шутливое подначивание, желание вызвать ее на полную откровенность.
Иной раз не поймешь, что больнее – говорить правду или лгать. Но сейчас подходящий момент для исповеди. Не так уж трудно сказать: «Помнишь тот первый вечер в ресторане, Сэмюел? Так вот, я тогда не сказала тебе всей правды. Я не совсем та женщина, какой ты меня считаешь...»
При других обстоятельствах подобная откровенность могла бы оказаться даже эротичной. Раскаяние с подразумеваемым немедленным отпущением грехов. Сексуальность покорности и поражения. Она даже мысленно подобрала слова. Но нет – все‑таки момент не совсем подходящий.
Сквозь спущенные жалюзи прорвался крик – пронзительный, как звон разбиваемого стекла; с первой же ноты было ясно, что кричит ребенок, которому больно. Вначале прерывистый вопль и тут же, вслед за ним – рыдание, такое же безудержное, неистовое, полное ужаса и отчаяния, словно он или она сильно ударились или страшно ранены. Лежавшая на постели Анна приподняла голову – так принюхивается, ловя ноздрями ветерок, дикий зверь. Она определила по крику возраст ребенка, примерно ровесника Лили, и детское горе всколыхнуло в ней все. Она высвободилась из его объятий и села.
Рыдания все никак не кончались. Неужели за это время никто не мог подойти к ребенку? Постепенно в рыдания вплелся женский голос, он был все слышнее, перемежаясь новыми всплесками плача, затем истерика стихла, перейдя в прерывистые всхлипы – знакомые, привычные звуки – требовалось утешение, и оно получено. Анна так и чувствовала тяжесть детского тельца на своих коленях, касание горячих, липких от слез щек. Опыт подсказывал, что ни один взрослый не может плакать так горько и самозабвенно и утешиться так полно и безоглядно. Напомнила о себе страсть иная, чем та, что царила в комнате, и вторжение ее разрушило чары, которыми были охвачены они оба.
– Который час, Сэмюел? – внезапно спросила она.
Он улыбнулся, покорно смиряясь с потерей, словно то было пари, которое он был не прочь проиграть. Он протянул руку к часам, лежавшим на полу возле кровати.
– Вот, посмотри. И не надо паники, – сказал он, поднимая часы с пола и поворачивая к ней циферблат. – Она еще не спит. Ведь в Лондоне на час раньше.
Он встал и, направившись через комнату к окну, поднял жалюзи навстречу пастели сумерек.
– Дай мне минуты две, чтобы одеться и выйти отсюда. Я закажу первое, пока ты будешь звонить.
Конечно, мы могли бы найти себе целый ряд оправданий – вечер душный, так и тянет на двор, из соседнего садика гремит музыка, дверь в кухню лишь слегка приоткрыта. Разговор наш был оживленный и перемежался взрывами смеха – все‑таки мы немало выпили. Но оправданий было недостаточно. Телефонный звонок в доме мы должны были услышать. А мы его не услышали.
Пол живо схватил висевшую на стене в кухне отводную трубку. Я слышала его «алло! алло!», пока мы с Майклом наперегонки мчались вверх по лестнице к основному аппарату. И почти успели.
В длинной до пят ночной рубашке, с всклокоченной головой, она показалась мне каким‑то заблудшим призраком. Она стояла у стола в холле, все еще держа в руке трубку. Из трубки несся голос Пола – настойчивый, почти сердитый:
– Алло? Алло? Анна, это ты?
Должно быть, он испугал ее. Он или кто‑то другой. При моем приближении она тут же протянула мне трубку – не то обороняясь, не то как что‑то, ей не нужное.