- А потом?
- А потом то же самое. Быть статисткой - не бескрайнее наслаждение, можешь
мне поверить. С самого утра идешь занимать очередь и ждешь, а когда начинают
выбирать, то нет никакой гарантии, что выберут непременно тебя, потому что и
другие на морду не хуже, да даже если и выберут, то только на два-три дня, а
какая усталость, боже мой, и какое занудство, а в конце заплатят тебе по
тарифу - как раз за съеденные бутерброды да изорванные чулки. Могла бы
проституткой стать, верно, но это вызывало у меня отвращение - менять мужчин
по пять раз в день без права выбора, - и я знала, что меня непременно
заарканят: и придется тогда относить деньги грубияну какому-нибудь или банде,
а самой на крохах пировать, так ведь?
- Сейчас ты говоришь.
- Поэтому история с "папашей" заставила меня взглянуть на другую сторону.
Если б она продолжилась подольше, эта история, я бы, может, даже и достаточно
разбогатела, и стала бы порядочной, да только "папаша" мой не знал меры - в
этих делах, я хочу сказать - и наверняка вообще ни в чем не знал меры, и
однажды схлопотал небольшой удар - на счастье, не у меня дома, - а потом
прислал открытку, что он на отдыхе и скоро даст о себе знать, но так и не
дал, а я, разумеется, в моем положении не могла ждать целую вечность, если не
хотела отправиться по ломбардам со своими пальто с Ревийон да другими
подарками. Поэтому снова начала свои небольшие прогулки по Фобур-сент-Оноре и
разглядывала витрины, и подолгу задерживалась, и ждала, чтобы кто-нибудь
спросил: "нравятся ли вам эти вещи?", и после скольки-то дней впустую кто-то
действительно меня спросил что-то в этом роде, и это был второй "папаша",
правда потоще первого, но с более солидным сердцем и человек продолжительных
привычек, так что с ним я провела около двух лет, и он еще с самого начала
мне сказал: "Не заставляй меня сорить деньгами на дорогие вещи, которые потом
продашь за бесценок", а вместо этого каждый месяц выплачивал мне скромную
ренту - такую ренту, какую мы с тобой, как экономно живем эту ночь, могли бы
года на два-на три растянуть.
Она замолчала, потому что остановилась перед витриной с роскошным бельем,
оставшейся в этот поздний час освещенной.
- Боже, какие вещи носят люди. Какое расточительство, чтобы обернуть себе
тело. И все же...
Робер терпеливо ждал и курил, уставившись в глубину улицы.
- Нет, ну ты посмотри только на эту комбинацию - пастельно-лиловую, с
кружевами.
- Не производит на меня никакого впечатления.
- Варвар. Ты что, никогда не смотришь на витрины?
- Никогда. Впрочем, однажды смотрел, потому что торговец один заказал мне
написать картину с его магазином на переднем плане.
- Вот так идея! Ну, хоть хорошо заплатил?
- Ни сантима.
- Вот негодяй. А почему?
- Потому что я нарисовал ему витрину не снаружи, а изнутри. Одну лишь
витрину, на которой обратными буквами выведено "Симеон и К°", а перед
витриной встала девушка, устремила глаза внутрь - одна бедная девушка из
народа, - одним словом, тебе надо было это видеть, этого не расскажешь.
- А... В таком случае торговец был прав. Я бы на его месте тоже такую
картину не взяла. Ты, наверно, социалист.
- Я социалист? Ты не приболела случайно?
- Тогда с чего такая идея - с девушкой?
- Как с чего? С того, что я вижу - с того, что есть. С того, что было с
тобой, скажем. Впрочем, не имеет значения... Расскажи о "папашах". Наверняка,
у тебя их много было.
- Не считала, - сказала Марианна, снова тронувшись в путь.
Она шагала еле-еле, и Роберу пришло в голову, что, может быть, следует
подать ей руку, но он продолжал идти рядом с ней, как прежде.
- Вообще-то, как-то вечером на меня напала бессонница, и я попыталась их
пересчитать, но сбилась и бросила. Потому что, знаешь, все это очень сложно.
Когда человек пускается на такие авантюры, он не может на одних лишь богатых
"папаш" расчитывать. "Папаши" не прибывают по расписанию, и иногда целые
месяцы бродишь впустую, а иногда приходится вообще бросить бродить, чтоб в
лапы к "фликам"[- полицейским] не попасть или к сутенерам, да чтоб тебя не
взяли на карандаш, и тогда начинаешь тратить свои сбережения, а расходы -
немалые, потому что одеваться всегда нужно по хорошей моде, если хочешь, чтоб
тебя считали не за уличную, а за приличную женщину, которая готова продать
часть своего времени, но лишь за соответствующую цену... Поэтому много
тратишь, и часто сбережения вообще идут ко всем чертям, и идешь закладывать,
и случается даже - чтобы совсем не обнищать да продержаться до следующего
везения, примешь в постель на раз-другой в гостинице какого-нибудь клиента не
на полгода, а на полчаса - и как ты хочешь при всей этой путанице, чтоб я
вела статистику лишь потому, что одним летним вечером один знакомый из
прошлого может потребовать от меня точных сведений.
Робер не возражал.
- А потом бывают и промашки, бывают обманщики, на которых невозможно не
напороться, какой бы хитрой ни была, как бы ни была начеку. Я, например,
всегда с подозрением относилась к франтам помоложе, потому что такие, если
они не с мордой Мишеля Симона и имеют деньги, то могут найти себе что-нибудь
подходящее, не кидая на ветер тысячи, значит, раз клеятся к тебе, то лишь
делают вид, что готовы на щедрость. Но со стариками тоже нет гарантии, и
этот, например, которого ты моим любовником объявил, сыграл со мной как раз
такой грязный номер, что зажарила бы его, как бифштекс, на медленном огне.
Любовник! Если уж это - любовник! Обещал мне луну с неба, морочил голову
сказками про отдельную квартиру - собственную квартиру на мое имя, - а целый
месяц только и делал, что по гостиницам водил, и единственное, что я получила
от него не как обещание, - это пузырек "Карвен" за двадцать франков, если не
считать еды, - только ведь еда, один раз проглотил - и все, а он исчез и даже
еда кончилась, и это в то время, когда я и без того прогорела, и хозяйка
конфисковала у меня чемоданы, потому что я должна за квартиру уже триста
франков, и иди теперь - ищи эти триста франков, чтобы если не что другое, так
хоть тряпки продать, скопленные в добрые дни.
Она снова остановилась, нагнулась и схватилась за лодыжки.
- Ох, ноженьки мои. Рассказывай, как же, что я о них позабуду. Горят, как
огонь.
- Это плохо, - согласился Робер. - Но это лишь первая фаза. Потом вообще
перестаешь их ощущать - и все в порядке.
- Не ври. Если говорить о ходьбе, так я ее знаю лучше тебя. Ноги свои я
всегда ощущаю. И все хуже и хуже.
Он не возражал. Марианна снова зашагала и Робер с ней, думая, что сейчас
действительно бы надо дать ей опереться ему на руку.
Они пересекли площадь "Сен-Филип-де-Рул", освещенную и пустую, и вошли на
Рю-Ля-Буэси. Тут было темно, фонари бледным светом мерцали через один - лишь
вдалеке блестела неоновая реклама "Нью-Йорк Геральд Трибьюн".
- Скажи что-нибудь, - подала голос Марианна.
- Что сказать?
- Неважно что.
- Ничего не приходит на ум. Голова у меня совершенно пуста.
- Признался наконец.
Он не отвечал и они вдвоем продолжали молча идти в темноте и тишине, в
которой лишь эхом отдавались их медленные шаги.
На углу Елисейских Полей Марианна остановилась.
- Можешь подождать меня здесь.
- Согласен.