И Энджи давно с этим смирилась – точно так же, как я смирился с тем, что она курит. Во всяком случае, так мне казалось.
– Скажи мне, солнышко, – спросил я, – что за муха тебя сегодня за жопу укусила, а?
Повисшую тишину можно было ножом резать. Но затем Энджи откинула голову на спинку сиденья, уперлась ногами в бардачок и сделала глубокий протяжный выдох. А затем сказала:
– Извини. О’кей? Жалко, что так получилось. Ты был прав, я совершенно непрофессионально себя там повела.
– Можешь повторить то же самое в мой диктофон?
– Я серьезно.
– Я тоже.
Она закатила глаза.
– Ладно, ладно, – сказал я. – Извинения приняты. И оценены по достоинству.
– Я действительно там сорвалась.
– Да нет.
– Ноль без палочки, – подтвердил я.
– Я не хочу сказать, что Софи была идеальным ребенком, а потом вдруг пришел ее отец и все испортил.
Элейн Мерроу сидела на красном металлическом диване без подушек, стоявшем в центре ее художественной мастерской – бывшего сарая. Мы расположились напротив нее, на красных стульях. Тоже металлических, и тоже без подушек. Удобством они не страдали – сидеть на них было все равно что на открытой винной бутылке. В сарае было тепло, но не так чтобы уж очень уютно – этому мешали расставленные скульптуры: сплошь хромированный металл, и я не уверен, что смог бы однозначно ответить, что они призваны изображать. По моим прикидкам, большинство из них выглядели как здоровенные пушистые игральные кости, вроде тех, что вешают на зеркало заднего вида, только эти были лишены всякого пуха. Еще тут стоял кофейный столик (во всяком случае, мне кажется, что это был кофейный столик) в виде бензопилы. Иначе говоря, я не понимаю современного искусства.
Иначе говоря, я не понимаю современного искусства. И я уверен, что оно не понимает меня. Поэтому мы стараемся держать дистанцию и не лезть друг к другу без надобности.
– Она росла единственным ребенком, – сказала Элейн, – поэтому была немного эгоистичной и капризной. Ее мать была порой склонна к излишнему драматизму, так что Софи унаследовала эту черту от нее. Но можете мне поверить, Брайану на нее было насрать – до тех пор, пока ее мать его не бросила. Да и после этого он хотел одного: вернуть Шерил, поскольку ему сильно не нравилась его роль во всей этой ситуации.
– И когда же он начал всерьез интересоваться получением родительских прав? – спросил я.
Она ухмыльнулась:
– Когда узнал,
– Рискну предположить, что с каким‑нибудь животным.
– С овцой, – кивнула она. – Сам носил такое перед ребенком и при этом втирал нам про грехи.
Протиснувшись в дверь, к нам подошла здоровенная собака – наполовину колли, наполовину черт знает кто. Проскользнув между скульптурами, она положила голову на бедро Элейн. Та почесала ей за ухом.
– В конце концов, – сказала она, – Брайан разошелся на полную катушку. Каждый день превращался в битву. Не успеешь утром открыть глаза, как на тебя наваливается ужас. Просто… ужас. Что он сегодня придумает? Заявится к нам на работу с плакатом, а на нем – цитаты из Библии вперемешку с обвинениями, что мы – совратительницы малолетних? Или пойдет в суд, где будет рассказывать, что в личной беседе Софи ему описала, как мы тут пьем, курим траву и занимаемся сексом у нее на глазах? Чтобы превратить тяжбу за родительские права в… даже не знаю, бойню? Для этого достаточно одного человека, которому наплевать на то, что он втягивает ребенка в кошмар. Брайан врал как сивый мерин и приписывал Софи идиотские выдумки, которые сам же и изобретал.