Просто Дре.
– Ну, значит, Дре.
Ему было где‑то тридцать семь – тридцать восемь лет, коротко остриженные темные волосы только‑только тронула седина – на висках и на самой кромке аккуратной эспаньолки. Для соцработника одет он был со вкусом – черная хлопковая футболка и темно‑синие джинсы, значительно более привлекательные, чем ассортимент «Гэпа», и черное кашемировое пальто с красной подкладкой.
– Итак, – сказал он. – Софи.
– Софи.
– Вы встречались с ее отцом.
– Ага, – кивнула Энджи.
– И как он вам показался?
Официантка принесла наши напитки. Он выудил дольку лимона из своей водки с тоником, помешал в бокале коктейльной палочкой и положил ее рядом с лимонной долькой. Пальцы его двигались с уверенной ловкостью, свойственной пианистам.
– Отец, – сказал я. – Тот еще фрукт, а?
– Ну, если под словом «фрукт» вы подразумеваете «козел», то да, согласен.
Энджи засмеялась, пригубила вина.
– Можешь говорить все как есть, Дре.
– Уж пожалуйста, – добавила Энджи.
Он отпил из своего стакана и разгрыз кубик льда.
– Я работаю со многими детьми, и часто проблема совсем не в них. Проблема в том, что им не повезло в родительской лотерее – вытянули билетик, а на нем приз: «Сволочь». Иногда в двойном размере. Я, конечно, мог бы сейчас сидеть и изощряться перед вами в политкорректности, но меня и на работе от этого мутит.
– Политкорректности нам не требуется, – сказал я. – Мы будем очень благодарны за любую информацию.
– Давно вы занимаетесь частным сыском?
– У меня был перерыв в пять лет, – сказала Энджи.
– И когда он прервался?
– Сегодня утром, – ответила она.
– Не скучала?
– Думала, что скучала, – ответила она. – Но вот теперь уже не уверена.
– А ты? – обратился он ко мне. – Давно ты в частных детективах?
– Слишком давно. – Мысль о том, что это чистая правда, неприятно кольнула меня. – С тех пор, как мне стукнуло двадцать три года.
– Не задумывался о том, чтобы заняться чем‑нибудь другим?
– Почти каждый день. А ты?
Он покачал головой:
– Это и так моя вторая профессия.
– А первая?
Он прикончил свой коктейль и взглянул в сторону официантки. У меня еще оставалось полстакана скотча, у Энджи – две трети бокала вина, поэтому Дре указал на свой бокал и вытянул один палец.
– Моя первая профессия? – сказал он. – Я был врачом, как ни странно.
Вот и логичное объяснение ловкости его пальцев.
– Думаешь, что будешь спасать людям жизнь, но быстро понимаешь, что медицина – такой же бизнес, как и любой другой. Все крутится вокруг того, как обеспечить клиенту максимум дорогостоящих услуг при минимуме затрат с твоей стороны.
– Полагаю, ты и тогда особенной политкорректностью не страдал? – спросила Энджи.
Официантка вернулась с новым коктейлем. Дре ухмыльнулся:
– Меня уволили из четырех больниц в радиусе пяти миль. За неповиновение. По‑моему это рекорд. И тогда мне стало ясно, что в этом городе больше никто не возьмет меня на работу. Я бы мог, конечно, переехать куда‑нибудь в Нью‑Бедфорд или вроде того, но мне тут нравится. И одним прекрасным утром я проснулся и понял, что просто ненавижу свою жизнь. Ненавижу то, во что она превратилась. Утратил веру. – Он пожал плечами.
– Он пожал плечами. – А через пару дней увидел в газете объявление, что службе социальной защиты нужны сотрудники. Вот так я и оказался здесь.
– Не скучаешь по прошлому?
– Иногда. Но не часто. Знаешь, это как неудачный брак – конечно, были и хорошие моменты, без них бы я вообще туда не сунулся, но в основном… Та работа меня просто изнутри выедала. А теперь у меня стабильный рабочий график, я горжусь тем, чем занимаюсь, и ночью сплю как невинный младенец.
– А работа, которой ты занимался с Софи Корлисс?
– Ну, по закону многого я вам сказать просто не могу – конфиденциальная информация, сами понимаете. Она обратилась ко мне за помощью, и я постарался сделать все, что было в моих силах. У нее в жизни не все шло гладко.
– А почему она школу бросила, не скажешь?
Он виновато улыбнулся:
– Боюсь, что не скажу. Конфиденциальная информация.
– Я все никак не могу понять, что она за человек, – сказал я.
– Потому что как личность она не существует. Софи из тех подростков, которые… Она росла, но не взрослела. В смысле не приобретала в процессе взросления никаких жизненных навыков. Ни к чему не стремилась. Сама плохо себе представляла, кто она такая. Достаточно умная, чтобы понять, что у нее есть недостатки. Но недостаточно умная, чтобы понять, какие именно. А даже если бы и поняла, что бы она могла с этим поделать? Невозможно просто взять и
– Ой, – сказал вдруг он, чуть оттолкнувшись вместе со стулом от столика. – Ты же тот самый парень, который в девяностых ее нашел, так? Господи. То‑то мне фамилия знакомой показалась.
– Ага, было дело.
– А теперь опять ее ищешь? Ирония судьбы. – Он покачал головой. – Ну, какой она была тогда, я не знаю, но сейчас… Аманда очень выдержанная. Возможно, даже слишком. Я никогда не встречал подростка ее возраста, который относился бы к себе так трезво. Я имею в виду, и в шестьдесят не каждый комфортно чувствует себя в собственной шкуре, а уж в шестнадцать… Но вот Аманда точно знает, кто она такая.
– И кто же?
– В смысле?
– Нам многие говорили, что Аманда очень спокойная и выдержанная. Но из твоих слов следует, что ты точно знаешь, что она за человек. Вот я тебя и спрашиваю – кто она?
– Она именно то, чего от нее ждут. Живое воплощение приспособляемости.
– А Софи?
– Софи… пластичная. Она будет следовать любым принципам, если это поможет ей вписаться в окружение. В отличие от нее Аманда приспосабливается не к окружению, а к тому образу, в котором этому окружению хочется ее видеть. Но она сбрасывает его, как пустую оболочку, стоит ей сменить окружение.
– Ты ею восхищаешься.
– Ну, не то чтобы восхищаюсь, но признаю – она выдающийся ребенок. Ее ничто не выводит из равновесия. Ничто не способно изменить ее волю. И это в шестнадцать лет.
– Впечатляюще, – сказал я.