– Клево, – сказал я. – Позвольте поинтересоваться, где вы его приобрели? В «Шарпер Имидж»? Никогда не видел такого стильного диктофона. – Я взглянул на Энджи: – А ты?
– Я все еще под впечатлением от слова «конфиденциально».
Я кивнул:
– Да, это она здорово ввернула. Обо мне много чего болтают, но, блин…
Диана Борн прикоснулась сигаретой к краю уотерфордского хрусталя, сбрасывая столбик пепла.
– Хороший у вас дуэт.
Энджи ударила меня в плечо, а я отвесил ей подзатыльник, от которого она в последнюю секунду увернулась. Затем мы дружно улыбнулись Диане Борн.
Она сделала еще одну неглубокую затяжку.
– Что‑то в духе Бутча и Санденса, только без гомосексуального подтекста.
– Обычно нас сравнивают с Ником и Норой, – сказал я Энджи.
– Или с Чико и Граучо, – напомнила мне Энджи.
– Но тут уже с гомосексуальным подтекстом. Но чтобы Бутч и Санденс…
– Это комплимент, – сказала Энджи.
Я отвернулся от Энджи, положил локти на стол доктора Борн и под тиканье метронома посмотрел в ее бесцветные глаза.
– Как ваши записи могли оказаться в распоряжении одного из ваших пациентов, доктор?
Она промолчала. Сидела она неподвижно, только плечи чуть опустились, словно в ожидании внезапного порыва холодного ветра.
Я откинулся в кресле:
– Можете дать мне ответ?
Она склонила голову влево:
– Будьте любезны, повторите вопрос.
Этот труд взяла на себя Энджи, а я сопроводил ее речь сурдопереводом.
– Я не совсем понимаю, на что вы намекаете.
Доктор Борн стряхнула в хрусталь еще немного пепла.
Энджи спросила:
– Во время сеансов с пациентами вы обычно ведете записи?
– Да. Это обычная практика, принятая большинством…
– Входит ли в вашу обычную практику, доктор, привычка отправлять эти записи пациентам по почте?
– Разумеется, нет.
– Тогда каким образом ваши записи о сеансах с Карен Николс, датированные шестым апреля тысяча девятьсот девяносто четвертого года, оказались в распоряжении мисс Николс?
– Понятия не имею, – сказала доктор Борн голосом, в котором угадывалось с трудом сохраняемое терпение матери, беседующей с ребенком. – Не исключено, что она взяла их во время одного из сеансов.
– Вы держите их под замком? – спросил я.
– Да.
– Тогда как же Карен могла бы их взять?
Ее точеные черты как будто чуть обмякли, а челюсть самую малость отвисла.
– Никак, – наконец сказала она.
– Из чего можно сделать вывод, – вступила Энджи, – что вы или кто‑то из ваших сотрудников передал конфиденциальную и потенциально компрометирующую информацию явно неуравновешенному пациенту.
Доктор Борн захлопнула рот. Челюсть ее сжалась.
– Маловероятно, мисс Дженнеро, – сказала она. – Припоминаю, что некоторое время тому назад кто‑то незаконно проник в мой кабинет и…
– Простите? – Энджи наклонилась вперед. – Вы
Энджи сказала:
– Потому что остальным вашим пациентам было бы небезынтересно узнать, что…
– Мисс Дженнеро, я не думаю…
– …не подлежащие разглашению документы, в которых содержатся сведения личного характера, оказались в руках неизвестных третьих лиц.
– Энджи посмотрела на меня: – Я права?
– Мы могли бы им сообщить, – сказал я. – Чисто по доброте душевной.
Сигарета доктора Борн превратилась в изогнутый палец белого пепла, нависающий над хрустальной пепельницей. Под моим взглядом этот палец осыпался.
– Слишком много беготни, – сказала Энджи.
– Да нет, – сказал я. – Будем сидеть себе снаружи в машине, а как увидим, что к зданию подходит какой‑нибудь тип, на вид богатый и малость не в себе, так делаем вывод, что это пациент доктора Борн, и…
– Вы не посмеете.
– …подходим и рассказываем о том, как тут хранят ценную информацию.
– Притом совершенно безвозмездно, – добавила Энджи. – Люди имеют право знать правду. Вот какие мы белые и пушистые.
Я кивнул:
– И на это Рождество в наших чулках будет уж точно не уголь.
Диана Борн закурила вторую сигарету. Она смотрела на нас сквозь дым пустым и подчеркнуто равнодушным взглядом.
– Чего вы хотите? – спросила она.
Мне показалось, что голос у нее чуть дрогнул. Почти неуловимо.
– Для начала мы хотим знать, каким путем эти записи покинули ваш кабинет.
– У меня нет ни малейшей идеи.
Энджи тоже закурила.
– А вы попробуйте ее найти.
Диана Борн расплела ноги и боком задвинула их под стул типично женским движением, на которое мужчины в принципе не способны, как бы ни старались. Сигарету она держала у виска и рассматривала «Лоса» Блейка, висевшего на восточной стене, – картину, производящую такое же умиротворяющее воздействие, как дымящиеся обломки потерпевшего крушение самолета.
– Пару месяцев назад у меня временно работала секретарша. Я подозревала – но прошу отметить, что никакими доказательствами я не располагаю, – что она рылась в моих записях. Она работала у меня всего неделю, так что, когда она ушла, я больше о ней не думала.
– Как ее звали?
– Не помню.
– Но у вас же остались ее данные.
– Разумеется. Перед вашим уходом я попрошу Майлза сообщить их вам. – Она улыбнулась. – О, чуть не забыла! Его сегодня не будет. Ну ничего, я оставлю ему записку.
Энджи сидела в двух футах от меня, но я чуял, как ускоряется ее пульс и закипает кровь. Меня обуревали те же чувства.
Я указал большим пальцем себе за спину, в сторону приемной:
– А кто такой этот Майлз?
По ее лицу было видно, что она уже жалеет о том, что упомянула это имя.
– Он работает у меня секретарем на полставки.
– На полставки, – повторил я. – Значит, он работает где‑то еще?
Она кивнула.
– Где?
– А вам зачем?
– Любопытство, – ответил я. – Профессиональное заболевание. Снизойдите уж.
Она вздохнула:
– Он работает в больнице Эвантон в Уэлсли.
– Это психиатрическая больница?
– Да.
– И чем он там занимается? – спросила Энджи.
– Сидит в регистратуре.
– И как давно он там работает?
– А почему вас это интересует? – Она чуть вскинула голову.
– Пытаюсь выяснить, у кого есть доступ к вашим записям, доктор.
Она наклонилась вперед и стряхнула пепел с сигареты.
– Майлз Ловелл работает у меня три с половиной года, мистер Кензи. Предвосхищая ваш следующий вопрос, отвечу: нет, у него не было никаких причин вытащить из папки Карен Николс эти записи и переслать их ей.
Ловелл, подумал я. Не Брюстер.