-- Скоро, -- слышно, что люди снова ищут его!
Вспоминая теперь Ларионовы слова, кажется мне, что видел он бога великим мастером прекраснейших вещей, и человека считал неумелым
существом, заплутавшимся на путях земных, и жалел его, бесталанного наследника великих богатств, богом ему отказанных на сей земле.
У него и у Савёлки одна вера была. Помню, икона чудесно явилась у нас на селе. Однажды рано утром по осени пришла баба до колодца за водой
и вдруг видит: но тьме на дне колодца -- сияние. Собрала она народ, земский явился, поп пришёл, Ларион прибежал, спустили в колодезь человека, и
поднял он оттуда образ "Неопалимой купины". Тут же начали молебен служить, и решено было часовню над колодцем поставить. Поп кричит:
-- Православные, жертвуйте!
Земский тоже приказывает, и сам трёшницу дал. Мужики развязали кошели, бабы усердно холсты тащат и всякое жито, по селу ликование пошло, и
я был рад, как в день светлого Христова воскресения.
Но ещё во время молебна видел я, что лицо Ларионово грустно, и не смотрит он ни на кого, а Савёлка, словно мышь шныряя в толпе,
усмехается. Ночью я ходил смотреть на явленную: стояла она над колодцем, источая дыму подобное голубовато-светлое сияние, будто некто невидимый
ласково дышал на неё, грея светом и теплом; было и жутко и приятно мне.
А пришёл я домой, слышу -- Ларион грустно говорит:
-- Нет такой божьей матери!
И Савёлка тянет, смеясь:
-- Я зна-аю! Чай, Моисей-то задолго до Христа был! Каковы жулики? Чудо, а? Ах вы, чудаки!
-- В тюрьму бы за это и земского и попа! -- тихо-тихо говорит Ларион. Чтобы не убивали они, корысти своей ради, бога в людях!
Я чувствую -- неприятен мне этот разговор, и спрашиваю с печи:
-- Вы про что говорите, дядя Ларион?
Замолчали они, шепчутся оба, видимо, обеспокоились.
Потом Савёлка кричит:
-- Ты -- чего? Сам на людей жалуешься -- дураки, и сам же, без стыда, дурака делаешь из Матвейки? 3ачем?
Подскочил и говорит мне:
-- Гляди, Мотька, вот -- спички! Вот -- я их растираю в руках... Видишь? Гаси огонь, Ларион!
Погасили лампу, и, вижу я, в темноте две Савёлкины руки сияют тем же дымом голубым, как и явленная икона. Страшно и обидно было видеть
это.
Савёлка чего-то говорит, а я в угол печи забился и уши себе пальцами заткнул. Тогда влезли они оба ко мне -- водку тоже взяли -- и долго,
наперебой, рассказывали мне об истинных чудесах и обманном надругательстве над верою людей. Так я и заснул под их речи.
А через два-три дня приехало множество попов и чиновников, икону арестовали, земского с должности сменили, попа тоже настращали судом.
Тогда и я поверил в обман, хоть и трудно было мне согласиться, что всё это только для того сделано, чтобы у баб холсты, у мужиков пятаки
вытянуть.
Ещё когда минуло мне шесть лет, начал Ларион меня грамоте учить по-церковному, а через две зимы у нас школу открыли, -- он меня в школу
свёл. Сначала я несколько откачнулся от Лариона.
Сначала я несколько откачнулся от Лариона. Учиться понравилось мне, взялся я за книжки горячо, так что он, бывало, спросит урок у меня и,
прослушав, скажет:
-- Славно, Мотька!
А однажды сказал:
-- Хорошая кровь в тебе горит, видно, не глуп был твой отец!
Я спрашиваю:
-- А где он?
-- Кто ж это знает!
-- А он -- мужик?
-- Наверное одно можно сказать -- мужчина. А насчет сословия неизвестно. Едва ли мужик однако! По лицу твоему да по коже -- кроме
характера -- из господ, видать!
Запали эти случайные слова его в память мне и не принесли добра. Назовут меня в школе подкидышем, а я -- на дыбы и кричу товарищам:
-- Вы -- мужичьи дети, а мой отец -- барин!..
Очень я утвердился на этом -- надо обороняться чем-нибудь против насмешек, а иной обороны не было на уме. Не взлюбили меня и уж начали
зазорно звать, а я -- драться стал. Парнишка крепкий был, дрался ловко. Пошли на меня жалобы, говорят дьячку люди, отцы и матери:
-- Уйми своего приблудного!
А иные и без жалоб, сами за уши драли, сколько хотелось.
Тогда Ларион сказал мне:
-- Может ты, Матвей, даже генеральский сын, только это -- не велика важность! Все родятся одинаково, стало быть, и честь одна для всякого.
Но уж опоздал он -- мне в ту пору было лет двенадцать, и обиды я чувствовал крепко. Потянуло меня в сторону от людей, снова стал я ближе к
дьячку, целую зиму мы с ним по лесу лазили, птиц ловили, а учиться я хуже пошёл.
Кончил я школу на тринадцатом году; задумался Ларион, что ему дальше делать со мной? Бывало, плывём мы с ним в лодке, я -- на вёслах, а он
-- на руле, и водит он меня в мыслях своих по всем тропам судьбы человеческой, рассказывает разные планы жизни.
И попом он меня видит, и солдатом, и приказчиком, а везде нехорошо для меня!
-- Как же, Мотька? -- спрашивает.
Потом поглядит на меня и скажет, смеясь:
-- Ничего, не робей! Коли не сорвёшься, так вылезешь! Только солдатства избегай, там человеку -- крышка!
В августе, вскоре после успеньева дня, поехали мы с ним на Любушин омут сомят ловить, а был Ларион малость выпивши, да и с собой тоже вино
имел. Глотает из бутылки понемножку, крякает и поёт на всю реку.
Лодка у него плохая была, маленькая и валкая, повернулся он в ней резко, зачерпнула она бортом, -- и очутились мы оба в воде. Не первый
раз случилось это, и не испугался я. Вынырнул -- вижу, Ларион рядом со мной плавает, трясёт головой и говорит:
-- Плыви на берег, а я окаянное корыто буду гнать туда!
Недалеко от берега было, течение слабое, я плыву совсем спокойно, но вдруг, словно за ноги меня дёрнуло или в студёную струю попал,
обернулся назад: идёт наша лодка вверх дном, а Лариона -- нет. Нет его нигде!
Словно камнем, ударило меня страхом в сердце, передёрнуло судорогой, и пошёл я ко дну.