-- Не ты меня заставляешь грешить, а я тебя. Пиши, как велю, с тебя не спросится, ты -- только рука моя! Праведность свою не нарушишь
этим, не бойся! А на десять рублей в месяц ни я, ни кто не уловчится правильно жить. Это -- пойми!
"Ах ты, -- думаю, -- дрянцо с пыльцой!"
-- Довольно! -- говорю. -- Всё это надо прекратить. А ежели вы не перестанете баловаться, то я каждый раз буду обличать дела ваши на селе.
Поднял он усы к носу, оскалил зубы и вытаращил круглые глаза свои. Меряем друг друга, кто выше. Тихо спрашивает он:
-- Верно?
-- Верно!
Засмеялся Титов, словно горсть двугривенных на пол швырнул, и говорит:
-- Ладно, праведник! Оно, пожалуй, так и надо мне -- надоело уж около рублей копейки ловить. Стало ворам тесно -- зажили честно!
И ушёл, хлопнув дверью, так что даже стёкла в окнах заныли.
Показалось мне, как будто сократился Титов с того дня, ко мне перестал приставать.
Был он большой скопидом, и хотя ни в чём себе не отказывал, но цену копейке знал. В пище сластолюбив и до женщин удивительно жаден, --
власть у него большая, отказать ему бабы не смеют, а он и пользуется; девиц не трогал, видимо -- боялся, а женщины -- наверное, каждая хоть раз,
да была наложницей его.
И меня к этому не раз поджигал:
-- Чего ты, -- говорит, -- Матвей, стесняешься? Женщину поять -- как милостыню подать! Здесь каждой бабе ласки хочется, а мужья -- люди
слабые, усталые, что от них возьмёшь? Ты же парень сильный, красивый, -- что тебе стоит бабу приласкать? Да и сам удовольствие получишь...
Он ко всякой подлости сбоку заходил, низкий человек.
Однажды спрашивает меня:
-- Ты как, Матвей, думаешь -- силён праведник у господа?
Не любил я вопросы его.
-- Не знаю, -- говорю.
Подумал он -- и снова:
-- Вот, вывел бог Лота из Содома и Ноя спас, а тысячи погибли от огня и воды. Однако сказано -- не убий? Иногда мне мерещится -- оттого и
погибли тысячи людей, что были между ними праведники. Видел бог, что и при столь строгих законах его удаётся некоторым праведная жизнь. А если бы
ни одного праведника не было в Содоме -- видел бы господь, что, значит, никому невозможно соблюдать законы его, и, может, смягчил бы законы, не
губя множество людей. Говорится про него: многомилостив, -- а где же это видно?
Не понимал я в ту пору, что человек этот ищет свободы греха, но раздражали меня слова его.
-- Кощунствуете вы! -- говорю. -- Боитесь бога, а не любите его!
Выхватил он руки из карманов, бросил их за спину, посерел, видно, что озлобился.
-- Так или нет -- не знаю! -- отвечает. -- Только думается мне, что служите вы, богомолы, богу вашему для меры чужих грехов. Не будь вас
смешался бы господь в оценке греха!
Долго после того не замечал он меня, а в душе моей начала расти нестерпимая вражда к нему, -- хуже Мигуна стал он для меня.
В ночь на молитве помянул я имя его -- вспыхнула душа моя гневом и, может быть, в тот час сказал я первую человеческую молитву мою:
-- Не хочу, господи, милости твоей для вора: кары прошу ему! Да не обкрадывает он нищие безнаказанно!
И так горячо говорил я против Титова, что даже страшно стало мне за судьбу его.
А вскоре после того столкнулся я с Мигуном -- пришёл он в контору лыка просить, а я один был в ней.
Спрашиваю:
-- Ты, Савёл, за что издеваешься надо мною?
Он показывает зубы свои, воткнув мне в лицо острые глаза.
-- Моё, -- говорит, -- дело невелико, пришёл просить лыка!
Ноги у меня дрожат и пальцы сами собой в кулак сжимаются; взявши за горло, встряхнул я его немножко.
-- В чём я виноват?
Он не испугался, не обиделся, а просто взял мою руку и отвёл её от шеи своей, как будто не я его, а он меня сильнее.
-- Когда, -- говорит, -- человека душат, ему неловко говорить. Ты меня не тронь, я уже всякие побои видал -- твои для меня лишни. И
драться тебе не надо, этак ты все заповеди опрокинешь.
Говорит он спокойно, шутя, легко. Я кричу ему:
-- Что тебе надо?
-- Лыка.
Вижу -- на словах мне его не одолеть, да и злость моя прошла, только обидно мне пред ним.
-- Зверьё, -- говорю, -- все вы! Разве можно над человеком смеяться за то, что его отец-мать бросили?
А он в меня прибаутками, словно камнями, лукает:
-- Не притворяйся нищим, мы правду сыщем: ты ешь крадён хлеб не потому, что слеп.
-- Врёшь, -- мол, -- я за свой кусок тружусь...
-- Без труда и курицу не украдёшь, это известно!
Смотрит на меня с бесовой усмешкой в глазах и говорит жалостливо:
-- Эх, Матвей, хорош ты был дитя! А стал книгочей, богоед и, как все земли нашей воры, строишь божий закон на той беде, что не всем руки
даны одной длины.
Вытолкал я его вон из конторы. Прибаутки его не хотел я понять, потому что, считая себя верным слугой бога, и мысли свои считал вернейшими
мыслей других людей, Становилось мне одиноко и тоскливо, чувствую -- слабеет душа моя.
Жаловаться на людей -- не мог, не допускал себя до этого, то ли от гордости, то ли потому, что хоть и был я глуп человек, а фарисеем -- не
был. Встану на колени перед знамением Абалацкой богородицы, гляжу на лик её и на ручки, к небесам подъятые, -- огонёк в лампаде моей мелькает,
тихая тень гладит икону, а на сердце мне эта тень холодом ложится, и встаёт между мною и богом нечто невидимое, неощутимое, угнетая меня. Потерял
я радость молитвы, опечалился и даже с Ольгой неладен стал.
А она смотрит на меня всё ласковее: мне в то время восемнадцать лет минуло, парень видный и кудрявый такой. И хотел я и неловко мне было
ближе к ней подойти, я тогда ещё невинен перед женщиной жил; бабы на селе смеялись за это надо мной; иногда мне казалось, что и Ольга нехорошо
улыбается.