Не раз уже сладко думал про неё:
"Вот -- жена мне!"
Сидел я с нею в конторе молча целые дни, спросит она меня что-нибудь по делу, отвечу ей -- тут и вся наша беседа.
Тонкая она, белая, глаза синие, задумчивые, но была она красива и легка в тихой и неведомой мне печали своей.
И однажды спросила она:
-- Что ты, Матвей, стал угрюмый?
Никогда я про себя ни с кем не говорил и не думал, хотел говорить, а тут вдруг открылось сердце -- и всё пред нею, все занозы мои
повыдергал. Про стыд мой за родителей и насмешки надо мной, про одиночество и обеднение души, и про отца её -- всё! Не то, чтобы жаловался я, а
просто вывел думы изнутри наружу; много их было накоплено, и все -- дрянь. Обидно мне, что дрянь.
-- Лучше в монастырь идти! -- говорю.
Затуманилась она, опустила голову и ничем не ответила мне. Была мне приятна печаль её, а молчание -- опечалило меня. Но дня через три --
тихонько говорит она мне:
-- Напрасно ты на людей столько внимания обращаешь; каждый живёт сам собой -- видишь? Конечно, теперь ты один на земле, а когда заведёшь
семью себе, и никого тебе не нужно, будешь жить, как все, за своей стеной. А папашу моего не осуждай; все его не любят, вижу я, но чем он хуже
других не знаю! Где любовь видно?
Утешают меня её слова. Я всегда всё сразу делаю -- так и тут поступил:
-- Ты бы, -- говорю, -- пошла замуж за меня?
Отвернулась она, шепчет:
-- Пошла бы...
Кончено. На другой день я сказал Титову: так и так, мол.
Усмехнулся он, усы расправил и начал душу мне скрести.
-- В сыновья ко мне -- прямой путь для тебя, Матвей: надо думать, это богом указано, я не спорю! Парень ты серьёзный, скромен и здоров,
богомолец за нас, и по всем статьям -- клад, без лести скажу! Но, чтобы сытно жить, надо уметь дела делать, а наклон к деловитости слаб у тебя.
Это -- одно. Другое -- через два года в солдаты тебя позовут, и должен ты идти. Будь у тебя деньжонки накоплены, рублей пятьсот, можно бы
откупиться от солдатчины, уж я бы это устроил... А без денег -- уйдёшь ты, тогда останется Ольга ни замужней, ни вдовой...
Пилит он мне сердце тупыми словами своими, усы у него дрожат и в глазах зелёный огонёк играет. Встаёт предо мною солдатство, страшно и
противно душе -- какой я солдат? Уже одно то, что в казарме надо жить всегда с людьми, -- не для меня. А пьянство, матерщина, зуботычины? В этой
службе всё против человека, знал я. Придавили меня речи Титова.
-- Значит, -- говорю, -- в монахи уйду!..
-- Теперь -- опоздал! -- смеется Титов. -- Сразу -- не постригут, а послушника -- возьмут в солдаты. Нет, Матвей, кроме денег, ничем
судьбу не подкупишь!
Тогда я говорю ему:
-- Дайте вы денег, ведь у вас много!
-- Ага! -- говорит. -- Это ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может быть, большим грехом
купил, может, я за них душу чёрту продал.
-- Это ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может быть, большим грехом
купил, может, я за них душу чёрту продал. Пока я в грехах пачкался, -- ты праведно жил, да и теперь того же хочешь, за счёт моих грехов? Легко
праведному в рай попасть, коли грешник его на своём хребте везёт, -- только я не согласен конём тебе служить! Уж ты лучше сам погреши, тебе бог
простит, -- чай, ты вперёд у него заслужил!
Смотрю -- вид у Титова такой, словно он вдруг на сажень выше меня вырос, и я где-то у ног его ползу. Понял я, что издевается он надо мной,
кончил разговор, а вечером передал Ольге речи её отца. Заблестели слёзы на глазах у девушки, а около уха у неё задрожала какая-то малая синенькая
жилка, и трепет этот жалостный откликнулся в сердце у меня. Говорит Ольга, улыбаясь:
-- Вот и не выйдет, как мы хотим...
-- Нет, -- мол, -- выйдет!
Сказал, не думая, но как бы слово этим дал и ей и себе, -- слово, отступить от которого нельзя.
С того дня нечисто зажил я; началась для меня какая-то тёмная и пьяная полоса, заметался парень, как голубь на пожаре в туче дымной. И
Ольгу мне жалко, и хочется её женой иметь, люблю девушку, а главное -- вижу, что Титов в чём-то крепче и устойчивей меня, а это несносно для
гордости моей. Презирал я воровские дела и всю тёмную душу его, а вдруг открылось, что живёт в этой душе некая сила и -- властно смотрит она на
меня!
На селе стало известно, что я сватался и отказано мне; девки усмехаются, бабы галдят, Савёлка шутки шутит, и всё это поднимает меня на
дыбы, замутило душу до полной тьмы.
Встану я молиться, а Титов словно сзади стоит и в затылок мне дышит, оттого молюсь я несуразно, кощунственно, не о господе радуюсь, а
думаю о делах своих -- как мне быть?
-- Помоги, -- говорю, -- господи, и научи мя, да не потеряю путей твоих и да не угрязнет душа моя во грехе! Силён ты и многомилостив,
сохрани же раба твоего ото зла и одари крепостью в борьбе с искушением, да не буду попран хитростию врага и да не усумнюсь в силе любви твоей к
рабу твоему!
Так низвёл я господа с высоты неизречённых красот его на должность защитника малых делишек моих, а бога унизив, и сам опустился до
ничтожества.
Ольга же день ото дня тает в печали, как восковая свеча. Думаю, как она будет жить с другим человеком, и не могу поставить рядом с ней
никого, кроме себя.
Силою любви своей человек создаёт подобного себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам
себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные руки свои и тоже молча ходит вокруг
меня; вьётся, как ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою,
будто дошёл до крутого оврага и не знаю, где перейти. Тяжело было.
Однажды приходит Титов в контору и говорит мне негромко:
-- Вот, Матвей, на твоё счастье явился случай -- хватай его, коли хочешь человеком быть!
Случай был такой, что мужики должны были много проиграть, экономия кое-что выиграла бы, а Титову могло попасть рублей около двухсот.