Но его охватывало страстное желание отыграться, и
его бесило отсутствие Гюре, который обещал ему непременноприйтисюдак
одиннадцати часам,чтобырассказатьосвоемразговоресегобратом
Ругоном, в то время всемогущим министром.Большевсегоонсердилсяна
брата.Гюре,депутат,послушныйволеминистра,обязанныйемусвоим
положением, был только посредником. Но неужеливсесильныйРугоноставит
его на произвол судьбы? Ругон никогда не был хорошим братом.То,чтоон
рассердился после катастрофы и открыто порвал с ним, чтобы самому небыть
скомпрометированным, было еще понятно; но за эти полгода разве немогон
оказать ему тайную поддержку? И неужели теперь у негохватитбессердечия
отказать в последней помощи, о которой Саккар, не смея обратитьсякнему
лично, чтобы не вызвать в немприступабешенства,просилчерезтретье
лицо? Стоит ему сказать одно только слово, и Саккарсноваподниметсяна
ноги и будет попирать этот подлый огромный Париж.
- Какого вина прикажете, сударь? - спросил метрдотель.
- Вашего обычного бордо.
Котлета Саккара остывала,нооннечувствовалголода,поглощенный
своими мыслями. Заметив, что по скатертиегостоламелькнулатень,он
поднял глаза. Это был Массиас, биржевой агент, толстый краснолицыймалый,
прежде сильно нуждавшийся.Онпроскользнулмеждустоликовстаблицей
курсов в руке. Саккар былуязвлен,когдаонпроскочилмимонего,не
остановившись, и предложилтаблицуПильероиМозеру.Увлекшисьсвоим
спором, те едва бросили на нее рассеянный взгляд, - нет,унихнебыло
никаких поручений, может быть, в другой раз. Массиас, несмеяподойтик
знаменитому Амадье, который, склонившись над салатом из омаров, вполголоса
разговаривал с Мазо, вернулся кСальмону.Тотвзялтаблицу,долгоее
изучал, затем возвратил, не сказав ни слова. Оживление в залевозрастало.
Ежеминутно, хлопая дверьми, входили другие агенты.Многиеиздалигромко
переговаривались,биржеваялихорадкаразгораласьпомеретого,как
приближался полдень. И Саккар, взглядкоторогопостоянновозвращалсяк
окну, заметил, что площадь тоже постепенно оживает,прибываютэкипажии
пешеходы, а на ступенях биржи, залитых ярким солнцем, один за другим,как
темные пятнышки, уже показываются люди.
-Говорювам,-сказалМозерсвоимскорбнымголосом,-что
дополнительныевыборыдвадцатогомарта-оченьтревожныйсимптом...
Словом, оппозиция уже завоевала весь Париж.
Но Пильеро пожимал плечами.Чтомоглоизменитьсяоттого,чтона
скамьях левых появились Карно и Гарнье-Пажес?
- Вот тоже вопрос о герцогствах, - продолжал Мозер, -ведьончреват
осложнениями. Конечно! Напрасно смеетесь! Я не хочу сказать, что мы должны
воевать с Пруссией, чтобы помешать ей жиреть за счетДании;однакобыла
возможность действовать другими путями.
.. Да, да, когдасильныеначинают
пожирать слабых, нельзя предугадать,чемэтоможеткончиться.Чтоже
касается Мексики...
Пильеро, который вэтотденьбылвсамомблагодушномнастроении,
перебил его, громко засмеявшись:
- Ах, дорогой мой, вы нам надоели с вашими страхаминасчетМексики...
Мексика будет славной страницей этого царствования... Черт возьми,откуда
вы взяли, что империя в опасности? Январский заем в тристамиллионовбыл
покрыт больше чем в пятнадцать раз! Потрясающий успех!.. Слушайте,явам
назначаю свидание в шестьдесят седьмом году, да,черезтригода,когда
откроется Всемирная выставка, согласно недавнему решению императора.
- Говорю вам, дела плохи, - безнадежным тоном повторял Мозер.
- Да бросьте вы, все в порядке!
Сальмон по очереди взглядывал наних,улыбаясьсосвойственнымему
проницательным видом. И Саккар, слышавший ихразговор,сопоставлялсвои
личные затруднения с кризисом, который, казалось, угрожал империи.Судьба
еще раз положила его на обелопатки;неужелиэтотрежим,которыйего
создал, обрушится, как и он, с недосягаемых высот во тьму ничтожества? Ах,
как он любил и как защищал империю,чувствуя,чтовтечениепоследних
двенадцати лет сам он жил полнойжизнью,рос,наливалсясоком,словно
дерево, корни которого уходят в подходящую для него почву!Ноеслибрат
хочет вырвать его отсюда, если егохотятисключитьизчислатех,кто
процветает на жирной почве наслаждений, пусть все идетпрахомввеликом
разгроме, которым должны завершиться пиршественные ночи!
Пока он ожидал своюспаржу,шумвсевозрастал,нанегонахлынули
воспоминания и унесли его далеко от этого зала. Он заметил своеотражение
в зеркале напротив, и оно удивило его.Возрастнезапечатлелсянаего
маленькой фигурке; в пятьдесят лет ему нельзя былодатьбольшетридцати
восьми, и он все еще оставался худощавым и шустрым, как юноша. Его смуглое
лицо с впалыми щеками, похожееналицомарионетки,сострымносоми
блестящими глазками теперьдажесталокак-тоблагообразнее,приобрело
какое-то очарование, упорно сохраняя живую и подвижнуюмоложавость,ав
густой шевелюре еще небылониодногоседоговолоса.Ионневольно
вспомнил свой приезд в Париж сразу послепереворота,тотзимнийвечер,
когда он очутился на парижской мостовой без гроша в кармане,голодный,с
бешеным желанием удовлетворить свои вожделения. Ах, эта первая прогулка по
парижскимулицам,когда,даженераскрывчемодана,онпочувствовал
непреодолимую потребность, как был, в дырявых сапогах и засаленном пальто,
броситься в город, чтобы завоевать его! С тех пор он много разподнимался
высоко, через его руки прошел целый потокмиллионов,ноникогдаонне
обладал фортуной как рабыней, как собственностью, которой располагаешьпо
своему желанию, которую держишь под замком, ощутимую, живую. Всегда вего
кассах хранились ложные, фиктивныеценности,золотоутекалоизнихв
какие-то невидимые дыры.