Он никогда не бывал на бирже и даже нарочно
не посылал туда официальных представителей;онникогданезавтракалв
публичных местах. Изредка только ему случалось, как сегодня, показатьсяв
ресторане Шампо, где он садился за столик и заказывалвсеголишьстакан
виши, который емуподавалинатарелке.Ужедвадцатьлетонстрадал
болезнью желудка и питался исключительно молоком.
Официанты стремглав бросились за водой, авсеприсутствующиеприняли
подобострастныепозы.Мозерсосмиреннымвидомрассматривалэтого
человека, которому известны были все тайны, который повелевал повышением и
понижением курса, какбогповелеваетгромом.СамПильеропочтительно
приветствовал его, веря только в непреодолимую силумиллиарда.Былоуже
половина первого, и Мазо внезапнооставилАмадье,подошелисклонился
перед банкиром, от которого он иногда имел честьполучитьордер.Многие
биржевики, собравшиеся уходить, стоя окружили божество и, угодливосогнув
хребты, почтительно смотрели, как он взял дрожащейрукойстаканводыи
поднес его к своим бледным губам, в то время как официанты вокруг поспешно
уносили грязные скатерти.
Когда-то в связи со спекуляциями земельными участкамивМонсоСаккар
имел разногласия с Гундерманом и даже однажды поссорился с ним.Онибыли
слишком разные люди: один - страстный, падкийдонаслаждений,другой-
умеренный,исполненныйхолоднойлогики.Итеперь,когдаСаккар,
окончательновзбешенныйэтимтриумфальнымпоявлением,выходилиз
ресторана, Гундерман окликнул его:
- Скажите, друг мой, правда ли, что выбросаетедела?Наконец-товы
взялись за ум; давно пора.
Для Саккара это было ударом хлыста по лицу. Он выпрямился во весьсвой
маленький рост и ответил ясным, колющим, как острие шпаги, голосом:
- Я основываю банк с капиталом вдвадцатьпятьмиллионовинадеюсь
скоро заглянуть к вам.
И он вышел, оставив за собой гул возбужденных голосов,-взалевсе
теснились к дверям, чтобы не опоздатькоткрытиюбиржи.Ах,еслибы,
наконец, добиться успеха, сноваувидетьусвоихногтех,ктотеперь
поворачивается к нему спиной, померяться силами с этим королемзолотаи,
быть может,свалитьегокогда-нибудь!Онещенерешилначатьсвое
грандиозное дело, он самудивилсятойфразе,которуюпроизнес,чтобы
только что-нибудь ответить. Но разве может он теперь попытатьсчастьяна
каком-нибудь другом поприще, когда брат отказывается от него, когда люди и
обстоятельства непрерывными оскорблениямивызываютегонаборьбу,как
окровавленного быка, которого снова и снова выталкивают на арену?
С минуту он стоял, весь дрожа, на краю тротуара.Этобылтотшумный
час, когда жизнь Парижа как будто приливаеткэтойцентральнойплощади
между улицами Монмартр иРишелье,двумяузкимиартериями,покоторым
несется толпа.
Счетырехсторонплощадинепрерывнымпотокомкатились
экипажи, бороздя мостовую среди водоворота спешащих пешеходов. На стоянке,
вдоль ограды, то разрывались, то снова смыкались две цепифиакров,ана
улице Вивьен коляскибиржевыхагентоввытянулисьсплошнымрядом,над
которым возвышались кучера с вожжами в руках, готовые хлестнуть лошадей по
первому приказанию. Ступени иколоннадабиржибылидотогозапружены
толпой, что казались черными от кишевших там сюртуков, а подчасами,где
уже собралась и действовала кулиса, поднимался шум спросаипредложения,
гул ажиотажа, похожий на рокот поднимающейся волны изаглушающийобычный
городской шум. Прохожие оборачивались, с вожделениемистрахомдумаяо
том, чтопроисходитвэтомздании,гдесовершаетсянедоступноедля
большинства французов таинство финансовые операций, где среди этой давки и
исступленныхкриковлюдинепостижимымобразомвдругразоряютсяили
наживают состояния. Саккар остановился на краю тротуара.Вушахунего
стоял гул отдаленных голосов, егозадевалинаходулоктямиторопливые
прохожие, а он опять мечтал основатьцарствозолотавэтомохваченном
лихорадочной страстью квартале, посреди которого от часу дотрехбьется,
как огромное сердце, биржа.
Но со времени своей неудачи он не смел показаться на бирже,исегодня
то же чувство оскорбленного тщеславия, уверенность в том, что его встретят
какпобежденного,мешалоемуподнятьсяпоступеням.Каклюбовник,
изгнанный из алькова своей возлюбленной, которую он страстно желает,хотя
ему кажется, что он ее ненавидит, словно увлекаемый роком, онвозвращался
сюда под всякими предлогами, огибал колоннаду, проходил через сад свидом
человека, прогуливающегося в тени каштанов. Здесь, в этомпыльномсквере
без газонов ицветов,гденаскамьях,средиобщественныхуборныхи
газетныхкиосков,копошилисьспекулянтыподозрительноговидаи
простоволосыеженщиныизсоседнихкварталовкормилигрудьюсвоих
младенцев, он делал вид, что бродит безопределеннойцели,и,поднимая
глаза, наблюдал за биржей, и ему все казалось, что он осаждает это здание,
заключает его в тесноекольцоблокады,чтобыкогда-нибудьвойтитуда
триумфатором.
Он повернул за угол направо, в тень деревьев против Банковской улицы, и
сейчасжеочутилсяна"малой"биржеобесцененныхакций,среди
"мокроногих",какспрезрительнойирониейназываютэтихспекулянтов
биржевым хламом,торгующихнаветру,поддождемивгрязиакциями
прогоревшихпредприятий.Тутбылацелаятолпаевреевсжирными,
лоснящимися лицами, с острымпрофилемпрожорливыхптиц,необыкновенное
сборище типичных носов; склонившись, словно стая над добычей, снеистовым
гортанным криком,они,казалось,готовыбылирастерзатьдругдруга.