Всем накладно.
– У меня темно от пяти до двенадцати вечера.
– Неизвестно тоже, чем это люди по ночам занимаются. Теперь не царский режим.
– Я печатаю червонцы.
– Как?
– Червонцы печатаю фальшивые.
– Вы не смейтесь, у нас домком есть для причесанных дворян. Их можно туда поселить, где интеллигенция, нам, рабочим, эти писания не
надобны.
– Бабка, продающая тянучки на Смоленском, скорее частный торговец, чем рабочий.
– Вы не касайтесь тянучек, мы в особняках не жили. Надо будет на выселение вас подать.
– Кстати, о выселении. Если вы, Семеновна, еще раз начнете бить по голове Шурку и я услышу крик истязуемого ребенка, я подам на вас
жалобу в народный суд, и вы будете сидеть месяца три, но мечта моя посадить вас на больший срок.
Для того чтобы писать по ночам, нужно иметь возможность существовать днем. Как я существовал в течение времени с 1921 г. по 1923 й, я
Вам писать не стану. Во первых, Вы не поверите, во вторых, это к делу не относится.
Но к 1923 году я возможность жить уже добыл .
На одной из своих абсолютно уж фантастических должностей со мной подружился один симпатичный журналист по имени Абрам .
Абрам меня взял за рукав на улице и привел в редакцию одной большой газеты , в которой он работал. Я предложил по его наущению себя в
качестве обработчика. Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный материал превращали в грамотный и годный к
печатанию.
Мне дали какую то корреспонденцию из провинции, я ее переработал, ее куда то унесли, и вышел Абрам с печальными глазами и, не зная
куда девать их, сообщил, что я найден негодным.
Из памяти у меня вывалилось совершенно, почему через несколько дней я подвергся вторичному испытанию. Хоть убейте, не помню. Но
помню, что уже через неделю приблизительно я сидел за измызганным колченогим столом в редакции и писал, мысленно славословя Абрама.
Одно Вам могу сказать, мой друг, более отвратительной работы я не делал во всю свою жизнь. Даже сейчас она мне снится. Это был поток
безнадежной серой скуки, непрерывной и неумолимой. За окном шел дождь.
Опять таки не припоминаю, почему мне было предложено писать фельетоны. Обработки мои здесь не играли никакой роли. Напротив, каждую
секунду я ждал, что меня вытурят, потому что, я Вам только скажу по секрету, работник я был плохой, неряшливый, ленивый, относящийся
к своему труду с отвращением.
Возможно (и кажется так), что сыграла здесь роль знаменитая, неподражаемая газета «Сочельник» . Издавалась она в Берлине, и в ней я
писал фельетоны. Какая то дама, вся в шелках и кольцах, представительница этой газеты в Москве.
........................................................
........................................................
– Из этой заметочки лучше всего бы фельетон сделать?
Секретарь взглянул на меня с удивлением.
– Но ведь вы не умеете?
Я покашлял.
– Попробуйте, – вдруг решительно сказал секретарь. Я попробовал. Не припомню решительно, в чем там было дело. Какая то лестница в
библиотеке обледенела, рабочие падали с книжками. На другой день это напечатали. Дальше – больше.
Среди скуки... ...В один прекрасный день ввалился наш знаменитый Июль , помощник редактора (его звали Юлий, а прозвали Июль),
симпатичный человек, но фанатик, и заявил:
– Михаил, уж не ты ли пишешь фельетоны в «Сочельнике»?
Я побледнел, решил, что пришел мой конец. «Сочельник» пользовался единодушным повальным презрением у всехна свете: его презирали
заграничные монархисты, московские беспартийные и, главное, коммунисты.
Словом, это была еще в мире неслыханная газета.
Я побледнел. Но, оказывается, что Июль хотел, чтобы я писал такие же хорошие фельетоны, как и в «Сочельнике». Я объяснил, что это, к
сожалению, невозможно, что весь «Сочельник» другого стиля, фельетоны в нем также, но что я приложу все старания к тому, чтобы в
газете Июля фельетоны выходили тоже хорошими.
И тут произошел договор. Меня переводили на жалованье повыше того, чем у обработчика, а я за это обязывался написать восемь небольших
фельетонов в месяц.
Так дело и пошло.
И стал я писать. Я писал о том, как..........
........................................................
Все это было мило, но вот в чем дело. Открою здесь еще один секрет: сочинение фельетона строк в семьдесят пять – сто занимало у меня,
включая сюда и курение и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихикание с машинисткой, – 8
минут. Словом, в полчаса все заканчивалось. Я подписывал фельетон или каким нибудь глупым псевдонимом, или иногда зачем то своей
фамилией и нес его или к Июлю, или к другому помощнику редактора, который носил редко встречающуюся фамилию Навзикат.
Этот Навзикат был истинной чумой моей в течение лет трех. Выяснился Навзикат к концу третьих суток. Во первых, он был неумен. Во
вторых, груб. В третьих – заносчив. С беспартийными сотрудниками, подчиненными ему, держал себя вызывающе, оскорблял их
подозрительностью. В газетном деле ничего не понимал. Так что почему его назначали на столь ответственный пост, недоумеваю.
Навзикат начинал вертеть фельетон в руках и прежде всего искал в нем какой нибудь преступной мысли по адресу самого советского строя.
Убедившись, что явного вреда нет, он начинал давать советы и исправлять фельетон.
В эти минуты я нервничал, курил, испытывал желание ударить его пепельницей по голове.
Испортив по возможности фельетон, Навзикат ставил на нем пометку: «В набор», и день для меня заканчивался. Далее весь свой мозг я
направлял на одну идею, как сбежать. Дело в том, что Июль лелеял такую схему в голове: все сотрудники, в том числе и фельетонисты,
приходят минута в минуту утром и сидят до самого конца в редакции, стараясь дать государству как можно более. При малейших уклонениях
от этого честный Июль начинал худеть и истощаться.
Я же лелеял одну мысль, как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всею душой, но где лежала груда листов. По
сути дела, мне совершенно незачем было оставаться в редакции. И вот происходил убой времени. Я, зеленея от скуки, начал таскаться из
отдела в отдел, болтать с сотрудниками, выслушивать анекдоты, накуриваться до отупения.
Наконец, убив часа два, я исчезал.
Таким образом, мой друг, я зажил тройной жизнью. Одна в газете. День. Льет дождь. Скучно. Навзикат. Июль. Уходишь, в голове гудит и
пусто.
Вторая жизнь. Днем после газеты я плелся в московское отделение редакции «Сочельника». Эта вторая жизнь мне нравилась больше первой.
Там я мог несколько развернуть свои мысли.
Нужно Вам сказать, что, живя второю жизнью, я сочинил нечто , листа на четыре приблизительно печатных. Повесть? Да нет, это была не
повесть, а так что то такое вроде мемуаров.
Отрывок из этого произведения искусства мне удалось напечатать в литературном приложении к «Сочельнику». Второй отрывок мне весьма
удачно пришлось продать одному владельцу частного гастрономического магазина. Он пылал страстью к литературе и, для того чтобы иметь
возможность напечатать свою новеллу под названием «Злодей», выпустил целый альманах.