Туда
перенесли и вино. Он действительно выставил им три бутылки своих. Меня,
разумеется, не пригласил. Все обсели его на диване. Они слушали его чуть не с
благоговеньем. Видно было, что его любили. "За что? за что?" - думал я про себя.
Изредка они приходили в пьяный восторг и целовались. Они говорили о Кавказе, о
том, что такое истинная страсть, о гальбике, о выгодных местах по службе; о том,
сколько доходу у гусара Подхаржевского, которого никто из них не знал лично, и
радовались, что у него много доходу; о необыкновенной красоте и грации княгини
Д-й, которую тоже никто из них никогда не видал; наконец дошло до того, что
Шекспир бессмертен.
Я презрительно улыбался и ходил по другую сторону комнаты, прямо против дивана,
вдоль стены, от стола до печки и обратно. Всеми силами я хотел показать, что
могу и без них обойтись; а между тем нарочно стучал сапогами, становясь на
каблуки. Но все было напрасно. Они-то и не обращали внимания. Я имел терпенье
проходить так, прямо перед ними, с восьми до одиннадцати часов, все по одному и
тому же месту, от стола до печки и от печки обратно к столу. "Так хожу себе, и
никто не может мне запретить". Входивший в комнату слуга несколько раз
останавливался смотреть на меня; от частых оборотов у меня кружилась голова;
минутами мне казалось, что я в бреду. В эти три часа я три раза вспотел и
просох. Порой с глубочайшею, с ядовитою болью вонзалась в мое сердце мысль: что
пройдет десять лет, двадцать лет, сорок лет, а я все-таки, хоть и через сорок
лет, с отвращением и с унижением вспомню об этих грязнейших, смешнейших и
ужаснейших минутах из всей моей жизни. Бессовестнее и добровольнее унижать себя
самому было уже невозможно, и я вполне, вполне понимал это и все-таки продолжал
ходить от стола до печки и обратно. "О, если б вы только знали, на какие чувства
и мысли способен я и как я развит!" - думал я минутами; мысленно обращаясь к
дивану, где сидели враги мои. Но враги мои вели себя так, как будто меня и не
было в комнате. Раз, один только раз они обернулись ко мне, именно когда Зверков
заговорил о Шекспире, а я вдруг презрительно захохотал. Я так выделанно и гадко
фыркнул, что они все разом прервали разговор и молча наблюдали минуты две,
серьезно, не смеясь, как я хожу по стенке, от стола до печки, и как я не обращаю
на них никакого внимания. Но ничего не вышло: они не заговорили и через две
минуты опять меня бросили. Пробило одиннадцать.
- Господа, - закричал Зверков, подымаясь с дивана, - теперь все туда.
- Конечно, конечно! - заговорили другие.
Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до того изломан, что хоть
зарезаться, а покончить! У меня была лихорадка; смоченные потом волосы присохли
ко лбу и вискам.
- Зверков! я прошу у вас прощенья, - сказал я резко и решительно, - Ферфичкин, и
у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!
- Ага! дуэль-то не свой брат! - ядовито прошипел Ферфичкин.
Меня больно резнуло по сердцу.
- Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться, уже после
примирения. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мне отказать. Я хочу
доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять первый, а я выстрелю на
воздух.
- Сам себя тешит, - заметил Симонов.
- Просто сбрендил! - отозвался Трудолюбов.
- Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Ну чего вам надобно? -
презрительно. отвечал Зверков. Все они были красные; глаза у всех блистали:
много пили.
- Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но...
- Обидели? В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что вы никогда и ни при
каких обстоятельствах не можете меня обидеть !
- И довольно с вас, прочь! - скрепил Трудолюбов.
- Едем.
- Олимпия моя, господа, уговор! - крикнул Зверков.
- Не оспариваем! не оспариваем! - отвечали ему смеясь. Я стоял оплеванный.
Ватага шумно выходила из комнаты, Трудолюбов затянул какую-то глупую песню.
Симонов остался на крошечную минутку, чтоб дать на чай слугам. Я вдруг подошел к
нему.
- Симонов! дайте мне шесть рублей! - сказал я решительно и отчаянно.
Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то тупыми глазами. Он тоже
был пьян.
- Да разве вы и туда с нами?
- Да!
- У меня денег нет! - отрезал он, презрительно усмехнулся и пошел из комнаты.
Я схватил его за шинель. Это был кошмар.
- Симонов! я видел у вас деньги, зачем вы мне отказываете? Разве я подлец?
Берегитесь мне отказать: если б вы знали, если б вы знали, для чего я прошу! От
этого зависит все, все мое будущее, все мои планы.
Симонов вынул деньги и чуть не бросил их мне.
- Возьмите, если вы так бессовестны! - безжалостно проговорил он и побежал
догонять их.
Я остался на минуту один. Беспорядок, объедки, разбитая рюмка на полу, пролитое
вино, окурки папирос, хмель и бред в голове, мучительная тоска в сердце и,
наконец, лакей, все видевший и все слышавший и любопытно заглядывавший мне в
глаза.
- Туда! - вскрикнул я. - Или они все на коленах, обнимая ноги мои, будут
вымаливать моей дружбы, или... или я дам Зверкову пощечину!
V
- Так вот оно, так вот оно наконец столкновенье-то с действительностью, -
бормотал я, сбегая стремглав с лестницы. - Это, знать, уж не папа, оставляющий
Рим и уезжающий в Бразилию; это, знать, уж не бал на озере Комо!
"Подлец ты! - пронеслось в моей голове, - коли над этим теперь смеешься".
- Пусть! - крикнул я, отвечая себе. - Теперь ведь уж все погибло!
Их уж и след простыл; но все равно: я знал, куда они поехали.
У крыльца стоял одинокий ванька, ночник, в сермяге, весь запорошенный все еще
валившимся мокрым и как будто теплым снегом. Было парно и душно. Маленькая
лохматая, пегая лошаденка его была тоже вся запорошена и кашляла; я это очень
помню. Я бросился в лубошные санки; но только было я занес ногу, чтоб сесть,
воспоминание о том, как Симонов сейчас давал мне шесть рублей, так и подкосило
меня, и я, как мешок, повалился в санки.
- Нет! Надо много сделать, чтоб все это выкупить! - прокричал я, - но я выкуплю
или в эту же ночь погибну на месте. Пошел!
Мы тронулись. Целый вихрь кружился в моей голове.
"На коленах умолять о моей дружбе - они не станут. Это мираж, пошлый мираж,
отвратительный, романтический и фантастический; тот же бал на озере Комо. И
потому я должен дать Зверкову пощечину! Я обязан дать. Итак, решено; я лечу
теперь дать ему пощечину".
- Погоняй!
Ванька задергал вожжами.
"Как войду, так и дам. Надобно ли сказать перед пощечиной несколько слов в виде
предисловия? Нет! Просто войду и дам. Они все будут сидеть в зале, а он на
диване с Олимпией. Проклятая Олимпия! Она смеялась раз над моим лицом и
отказалась от меня. Я оттаскаю Олимпию за волосы, а Зверкова за уши! Нет, лучше
за одно ухо и за ухо проведу его по всей комнате. Они, может быть, все начнут
меня бить и вытолкают. Это даже наверно. Пусть! Все же я первый дал пощечину:
моя инициатива; а по законам чести - это всё; он уже заклеймен и никакими
побоями уж не смоет с себя пощечины, кроме как дуэлью. Он должен будет драться.
Да и пусть они теперь бьют меня. Пусть, неблагородные! Особенно будет бить
Трудолюбов: он такой сильный; Ферфичкин прицепится сбоку и непременно за волосы,
наверно. Но пусть, пусть! Я на то пошел. Их бараньи башки принуждены же будут
раскусить наконец во всем этом трагическое! Когда они будут тащить меня к
дверям, я закричу им, что, в сущности, они не стоят моего одного мизинца".