Но пусть, пусть! Я на то пошел. Их бараньи башки принуждены же будут
раскусить наконец во всем этом трагическое! Когда они будут тащить меня к
дверям, я закричу им, что, в сущности, они не стоят моего одного мизинца".
"Погоняй, извозчик, погоняй!" - закричал я на ваньку. Он даже вздрогнул и
взмахнул кнутом. Очень уж дико я крикнул.
"На рассвете деремся, это уж решено. С департаментом кончено. Ферфичкин сказал
давеча вместо департамента - лепартамент. Но где взять пистолетов? Вздор! Я
возьму вперед жалованья и куплю. А пороху, а пуль? Это дело секунданта. И как
успеть все это к рассвету? И где я возьму секунданта? У меня нет знакомых..."
- Вздор! - крикнул я, взвихриваясь еще больше, - вздор!
"Первый встречный на улице, к которому я обращусь, обязан быть моим секундантом
точно так же, как вытащить из воды утопающего. Самые эксцентрические случаи
должны быть допущены. Да если б я самого даже директора завтра попросил в
секунданты, то и тот должен бы был согласиться из одного рыцарского чувства и
сохранить тайну! Антон Антоныч.. "
Дело в том, что в ту же самую минуту мне яснее и ярче, чем кому бы то ни было во
всем мире, представлялась вся гнуснейшая нелепость моих предположений и весь
оборот медали, но...
- Погоняй, извозчик, погоняй, шельмец, погоняй!
- Эх, барин! - проговорила земская сила.
Холод вдруг обдал меня.
"А не лучше ли... а не лучше ли... прямо теперь же домой? О боже мой! зачем,
зачем вчера я вызвался на этот обед! Но нет, невозможно! А прогулка-то три часа
от стола до печки? Нет, они, они, а не кто другой должны расплатиться со мною за
эту прогулку! Они должны смыть это бесчестие!" "Погоняй!"
"А что, если они меня в часть отдадут? Не посмеют! Скандала побоятся. А что,
если Зверков из презренья откажется от дуэли? Это даже наверно; но я докажу им
тогда... Я брошусь тогда на почтовый двор, когда он будет завтра уезжать, схвачу
его за ногу, сорву с него шинель, когда он будет в повозку влезать. Я зубами
вцеплюсь ему в руку, я укушу его. "Смотрите все, до чего можно довести
отчаянного человека!" Пусть он бьет меня в голову, а все они сзади. Я всей
публике закричу: "Смотрите, вот молодой щенок, который едет пленять черкешенок с
моим плевком на лице!"
Разумеется, после этого все уже кончено! Департамент исчез с лица земли. Меня
схватят, меня будут судить, меня выгонят из службы, посадят в острог, пошлют в
Сибирь, на поселение. Нужды нет! Через пятнадцать лет я потащусь за ним в
рубище, нищим, когда меня выпустят из острога. Я отыщу его где-нибудь в
губернском городе. Он будет женат и счастлив. У него будет взрослая дочь... Я
скажу: "Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на мое рубище! Я
потерял все - карьеру, счастье, искусство, науку, любимую женщину, и все из-за
тебя. Вот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет и... и прощаю тебя." Тут я
выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху ни духу..."
Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в это же самое мгновение, что
все это из Сильвио и из "Маскарада" Лермонтова[18]. И вдруг мне стало ужасно
стыдно, до того стыдно, что я остановил лошадь, вылез из саней и стал в снег
среди улицы. Ванька с изумлением и вздыхая смотрел на меня.
Что было делать? И туда было нельзя - выходил вздор; и оставить дела нельзя,
потому что уж тут выйдет... "Господи! Как же это можно оставить! И после таких
обид! Нет! - вскликнул я, снова кидаясь в сани, - это предназначено, это рок!
погоняй, погоняй, туда!"
И в нетерпении я ударил кулаком извозчика в шею.
- Да что ты, чего дерешься? - закричал мужичонка, стегая, однако ж, клячу, так
что та начала лягаться задними ногами.
- Да что ты, чего дерешься? - закричал мужичонка, стегая, однако ж, клячу, так
что та начала лягаться задними ногами.
Мокрый снег валил хлопьями; я раскрылся, мне было не до него. Я забыл все
прочее, потому что окончательно решился на пощечину и с ужасом ощущал, что это
ведь уж непременно сейчас, теперь случится и уж никакими силами остановить
нельзя. Пустынные фонари угрюмо мелькали в снежной мгле, как факелы на
похоронах. Снег набился мне под шинель, под сюртук, под галстук и там таял; я не
закрывался: ведь уж и без того все было потеряно! Наконец мы подъехали. Я
выскочил почти без памяти, взбежал по ступенькам и начал стучать в дверь руками
и ногами. Особенно ноги, в коленках, у меня ужасно слабели. Как-то скоро
отворили; точно знали о моем приезде. (Действительно, Симонов предуведомил, что,
может быть, еще будет один, а здесь надо было предуведомлять и вообще брать
предосторожности. Это был один из тех тогдашних "модных магазинов", которые
давно уже теперь истреблены полицией. Днем и в самом деле это был магазин; а по
вечерам имеющим рекомендацию можно было приезжать в гости.) Я прошел скорыми
шагами через темную лавку в знакомый мне зал, где горела всего одна свечка, и
остановился в недоумении: никого не было.
- Где же они? - спросил я кого-то.
Но они, разумеется, уже успели разойтись...
Передо мной стояла одна личность, с глупой улыбкой, сама хозяйка, отчасти меня
знавшая. Через минуту отворилась дверь, и вошла другая личность.
Не обращая ни на что внимания, я шагал по комнате и, кажется говоpил сам с
собой. Я был точно от смеpти спасен и всем существом своим pадостно это
пpедчувствовал: ведь я бы дал пощечину, я бы непpеменно, непpеменно дал
пощечину! Но тепеpь их нет и... все исчезло, все пеpеменилось!.. Я оглядывался.
Я еще не мог сообразить. Машинально я взглянул на вошедшую девушку: передо мной
мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с прямыми темными бровями, с
серьезным и как бы несколько удивленным взглядом. Мне это тотчас же понравилось;
я бы возненавидел ее, если б она улыбалась. Я стал вглядываться пристальнее и
как бы с усилием: мысли еще не все собрались. Что-то простодушное и доброе было
в этом лице, но как-то до странности серьезное. Я уверен, что она этим здесь
проигрывала, и из тех дураков ее никто не заметил. Впрочем, она не могла
назваться красавицей, хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена. Одета
чрезвычайно просто. Что-то гадкое укусило меня; я подошел прямо к ней...
Я случайно погляделся в зеркало. Взбудораженное лицо мое мне показалось до
крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми волосами. "Это
пусть, этому я рад, - подумал я, - я именно рад, что покажусь ей отвратительным;
мне это приятно..."
VI
... Где-то за перегородкой, как будто от какого-то сильного давления, как будто
кто-то душил их, - захрипели часы. После неестественно долгого хрипенья
последовал тоненький, гаденький и как-то неожиданно частый звон, - точно кто-то
вдруг вперед выскочил. Пробило два. Я очнулся, хоть и не спал, а только лежал в
полузабытьи.
В комнате узкой, тесной и низкой, загроможденной огромным платяным шкафом и
забросанной картонками, тряпьем и всяческим одежным хламом, - было почти совсем
темно. Огарок, светивший на столе в конце комнаты, совсем потухал, изредка
чуть-чуть вспыхивая. Через несколько минут должна была наступить совершенная
тьма.
Я приходил в себя недолго; все разом, без усилий, тотчас же мне вспомнилось, как
будто так и сторожило меня, чтоб опять накинуться. Да и в самом забытьи все-таки
в памяти постоянно оставалась как будто какая-то точка, никак не забывавшаяся,
около которой тяжело ходили мои сонные грезы.