Может быть, такая же, как ты, была, гордая, обидчивая, на других не
похожая, королевной смотрела и сама знала, что целое счастье того ожидает, кто
бы ее полюбил и кого бы она полюбила. Видишь, чем кончилось? И что, если в ту
самую минуту, когда она колотила этой рыбой о грязные ступени, пьяная да
растрепанная, что, если в ту минуту ей припомнились все ее прежние, чистые годы
в отцовском доме, когда еще она в школу ходила, а соседский сын ее на дороге
подстерегал, уверял, что всю жизнь ее любить будет, что судьбу свою ей положит,
и когда они вместе положили любить друг друга навеки и обвенчаться, только что
вырастут большие! Нет, Лиза, счастье, счастье тебе, если где-нибудь там, в углу,
в подвале, как давешняя, в чахотке поскорее помрешь. В больницу, говоришь ты?
Хорошо - свезут, а если ты еще хозяйке нужна? Чахотка такая болезнь; это не
горячка. Тут до последней минуты человек надеется и говорит, что здоров. Сам
себя тешит. А хозяйке-то и выгодно. Не беспокойся, это так; душу, значит,
продала, а к тому же деньги должна, значит и пикнуть не смеешь. А умирать
будешь, все тебя бросят, все отвернутся, - потому, что с тебя тогда взять? Еще
тебя же попрекнут, что даром место занимаешь, не скоро помираешь. Пить не
допросишься, с ругательством подадут: "Когда, дескать, ты, подлячка, издохнешь;
спать мешаешь - стонешь, гости брезгают". Это верно; я сам подслушал такие
слова. Сунут тебя, издыхающую, в самый смрадный угол в подвале, - темень,
сырость; что ты, лежа-то одна, тогда передумаешь? Помрешь, - соберут наскоро,
чужой рукой, с ворчаньем, с нетерпением, - никто-то не благословит тебя,
никто-то не вздохнет по тебе, только бы поскорей тебя с плеч долой. Купят
колоду, вынесут, как сегодня ту, бедную, выносили, в кабак поминать пойдут. В
могиле слякоть, мразь, снег мокрый, - не для тебя же церемониться? "Спущай-ка
ее, Ванюха; ишь ведь "учась" и тут верх ногами пошла, таковская. Укороти
веревки-то, пострел". - Ладно и так. - "Чего ладно? Ишь на боку лежит. Человек
тоже был али нет? Ну да ладно, засыпай". И ругаться-то из-за тебя долго не
захотят. Засыплют поскорей мокрой синей глиной и уйдут в кабак... Тут и конец
твоей памяти на земле; к другим дети на могилу ходят, отцы, мужья, а у тебя - ни
слезы, ни вздоха, ни поминания, и никто-то, никто-то, никогда в целом мире не
придет к тебе; имя твое исчезнет с лица земли - так, как бы совсем тебя никогда
не бывало и не рождалось! Грязь да болото, хоть стучи себе там по ночам, когда
мертвецы встают, в гробовую крышу: "Пустите, добрые люди, на свет пожить! Я жила
- жизни не видала, моя жизнь на обтирку пошла; ее в кабаке на Сенной пропили;
пустите, добрые люди, еще раз на свете пожить!.."
Я вошел в пафос до того, что у меня самого горловая спазма приготовлялась, и...
вдруг я остановился, приподнялся в испуге и, наклонив боязливо голову, с
бьющимся сердцем начал прислушиваться. Было от чего и смутиться.
Давно уже предчувствовал я, что перевернул всю ее душу и разбил ее сердце, и,
чем больше я удостоверялся в том, тем больше желал поскорее и как можно сильнее
достигнуть цели. Игра, игра увлекла меня; впрочем, не одна игра...
Я знал, что говорю туго, выделанно, даже книжно, одним словом, я иначе и не
умел, как "точно по книжке". Но это не смущало меня; я ведь знал,
предчувствовал, что меня поймут и что самая эта книжность может еще больше
подспорить делу. Но теперь, достигнув эффекта, я вдруг струсил. Нет, никогда,
никогда еще я не был свидетелем такого отчаяния! Она лежала ничком, крепко
уткнув лицо в подушку и обхватив ее обеими руками. Ей разрывало грудь. Все
молодое тело ее вздрагивало, как в судорогах.
Но теперь, достигнув эффекта, я вдруг струсил. Нет, никогда,
никогда еще я не был свидетелем такого отчаяния! Она лежала ничком, крепко
уткнув лицо в подушку и обхватив ее обеими руками. Ей разрывало грудь. Все
молодое тело ее вздрагивало, как в судорогах. Спершиеся в груди рыдания теснили,
рвали ее и вдруг воплями, криками вырывались наружу. Тогда еще сильнее приникала
она к подушке: ей не хотелось, чтобы кто-нибудь здесь, хоть одна живая душа
узнала про ее терзание и слезы. Она кусала подушку, прокусила руку свою в кровь
(я видел это потом) или, вцепившись пальцами в свои распутавшиеся косы, так и
замирала в усилии, сдерживая дыхание и стискивая зубы. Я было начал что-то
говорить ей, просить ее успокоиться, но почувствовал, что не смею, и вдруг сам,
весь в каком-то ознобе, почти в ужасе, бросился ощупью, кое-как наскоро
сбираться в дорогу. Было темно: как ни старался я, но не мог кончить скоро.
Вдруг я ощупал коробку спичек и подсвечник с цельной непочатой свечой. Только
лишь свет озарил комнату, Лиза вдруг вскочила, села и с каким-то искривленным
лицом, с полусумасшедшей улыбкой, почти бессмысленно посмотрела на меня. Я сел
подле нее и взял ее руки; она опомнилась, бросилась ко мне, хотела было
обхватить меня, но не посмела и тихо наклонила передо мной голову.
- Лиза, друг мой, я напрасно... ты прости меня, - начал было я, - но она сжала в
своих пальцах мои руки с такою силою, что я догадался, что не то говорю, и
перестал.
- Вот мой адрес, Лиза, приходи ко мне.
- Приду... - прошептала она решительно, все еще не подымая своей головы.
- А теперь я уйду, прощай... до свидания.
Я встал, встала и она и вдруг вся закраснелась, вздрогнула, схватила лежавший на
стуле платок и набросила себе на плечи до самого подбородка. Сделав это, она
опять как-то болезненно улыбнулась, покраснела и странно поглядела на меня. Мне
было больно; я спешил уйти, стушеваться.
- Подождите, - сказала она вдруг, уже в сенях у самых дверей, останавливая меня
рукою за шинель, поставила впопыхах свечу и убежала, - видно, вспомнила про
что-то или хотела мне принести показать. Убегая, она вся покраснела, глаза ее
блестели, на губах показалась улыбка, - что бы такое? Я поневоле дождался; она
воротилась через минуту, со взглядом, как будто бросившим прощения за что-то.
Вообще это уже было не то лицо, не тот взгляд, как давеча, - угрюмый,
недоверчивый и упорный. Взгляд теперь ее был просящий, мягкий, а вместе с тем
доверчивый, ласковый, робкий. Так смотрят дети на тех, кого очень любят и у кого
чего-нибудь просят. Глаза у ней были светло-карие, прекрасные глаза, живые,
умевшие отразить в себе и любовь, и угрюмую ненависть.
Не объясняя мне ничего, - как будто я, как какое-нибудь высшее существо, должен
был знать все без объяснений, - она протянула мне бумажку. Все лицо ее так и
просияло в это мгновение самым наивным, почти детским торжеством. Я развернул.
Это было письмо к ней от какого-то медицинского студента или в этом роде, -
очень высокопарное, цветистое, но чрезвычайно почтительное объяснение в любви.
Не припомню теперь выражений, но помню очень хорошо, что сквозь высокий слог
проглядывало истинное чувство, которого не подделаешь. Когда я дочитал, то
встретил горячий, любопытный и детски-нетерпеливый взгляд ее на себе. Она
приковалась глазами к моему лицу и в нетерпении ждала - что я скажу? В
нескольких словах, наскоро, но как-то радостно и как будто гордясь, она
объяснила мне, что была где-то на танцевальном вечере, в семейном доме, у одних
"очень, очень хороших людей, семейных людей и где ничего еще не знают, совсем
ничего", - потому что она и здесь-то еще только внове и только так.