А сзади хвалят, поощряют, тормошат: "Эдак! Эдак! Эдак, дитятко!"
Ивотнаконецнаступиложуткое,ослепляющеесчастьепервого
самостоятельного шага! Мальчик отпустилсяот городьбы и на неверных, жидких
еще ногахковыльнулпо двору.Всевнемостановилось, замерло:глаза,
сердце,дух занялся, и только ноги, одни ноги шлии сделали дваогромных,
может быть, самых огромных, самых счастливых шага в жизни!
Чьи-торукиподхватилиего.ужепадающегоназемь, подхватилии с
ликующим возгласом: "Поше-ол! Поше-о-о-ол!" -- подбросили вверх,внебо, и
он летал там, кувыркался,асолнце тозакатывалось водвор, приближалось
вплотную к глазам, томячиком отекакивалоза огород, к лесу, на хребтины
гор. Пронзенныйвосторгомпобеды, захлебнув-шийсявысью, мальчикахал,
смеялся, взвизгивал и, не сознавая еще того, первый раз ощутил отраву жизни,
которая вся состоит из такого вот опасного полета, и только сознание, только
вечная надежда:подтобой,внизу, есть крепкие руки,готовыеподхватить
тебя, не датьупасть и разбиться о твердуюземлю, -- рождает уверенность в
жизни,исердце, закатившеесявкакой-то дальнийуголобмершего нутра,
разожмется,встанетна место, и сам тыне улетишьк"едрене-фене" -- по
выражениюдедушки,неисправимого,какзаверяетбабка,ругателяи
богохульника.
Примыкающийк задам дворовых построек клочок жирнойземли,забранный
жердями,удобренный золой икостями,былпрост иделовитс виду.Лишь
широкиемежибуйнымразноростом дамаковый цвет недолговечным полыханием
освещали огород к середине лета, да и мак-то незатейный рос, серенького либо
бордового,лампадногоцветастомным крестиком всерединке.В крестике
бриллиантом торчаламаковка, пушисто убранная, ив пухе том вечно путались
толстые шмели. "Кину порохом, встанет городом", -- сеючи мак,вещала бабка.
Былаи ещеодна роскошь--непроходимымостровом темнелсредьогорода
опятнанный беленькими цветами горох, который без рук, без ног полз на бадог.
Иным летом в картошке заводился десяток-другой желтоухих солноворотов, часто
до твердого семечкане вызревавших, но бедыи слез все-таки немало ребятам
отних было.Широкомордые,рябые подсолнухи притягивали к себене только
пчелишмелей,вечновнихшарящихсяироняющихяичную пыльцу,они
раззуживалиудальюных"огородников".Продравшисьвогород,поймав
солноворот зашершавый, "под солдата" стриженный затылок, налетчики клонили
его, доверчиворазвесившегожелтые ухидолу, перекручивалигусинуюшею,
совалипод рубаху и задавалитеку в лес, пластая штаны осучьягородьбы.
Везде и всюду репу и горох, как известно, сеют дляворов, а в селе мальчика
-- подсолнухи.И вот чтонепостижимо: изловив в огороде младого налетчика,
тетенькии особенно дяденьки, сами когда-то промышлявшие огородным разбоем,
с каким-то веселым, лютымсладострастием полосовали жалицей по беззащитному
заду лиходеев.
И вот чтонепостижимо: изловив в огороде младого налетчика,
тетенькии особенно дяденьки, сами когда-то промышлявшие огородным разбоем,
с каким-то веселым, лютымсладострастием полосовали жалицей по беззащитному
заду лиходеев.
Сожжениенакостре--забавано сравнению с сибирской жалицей.На
костре, если дрова хорошие, -- пых и сгорел! А вот после жалицынеделидве
светубелого невидно,нисесть, нилечь. Выть,тольковыть,слезами
обливатьсяикаяться передбабкой,умоляяеепомазать сметанойместо,
подвергнутое истязанию.
Что еще красивогобыло на грядах? Ноготки!Невесть откуда залетевшие,
взойдутони, бывало, и до самых холодов прожигают углями гущу зелени. Табак
ещеукрадчивоцвелна бросовых грядах.Добрыегряды подтабакни одна
крестьянка не отдаст, считаярастение это зряшными делая потачкумужикам
только потому, что без них, без мужиков,в хозяйстве не обойдешься и никого
не родишь, и, стало быть, продление рода человеческого остановится.
На межах, там разнообразней исвободней все. Там кто кого задавит, тот
и растет,дурея от собственного нахальства.Конечно же,конопля,полынь,
жалица, репейники да аржанец-пырей любую живность заглушат. Однако ж нет-нет
да и взнимутся над тучей клубящимся бурьяномстрелысинюхи, розетки пижмы,
либотатарникзаявито себе. Властнооттеснивмускулистымтеломтощую
мелкоту, ощетинясь всеми колючками,обвесится татарниккруглыми сиреневыми
шишками и живетдолго,цвететуверенно; или взметнется над межой нарядный
коровяк, сияет дураковатым женихом, радуется самому себе.
От ранней весны и до самой зимы, изгнанный отовсюду, клятый-переклятый,
лопатамирубленный,свиньямигубленный,у заплотов, в устьеборозд,на
межевых окраинах шорохтел длинными ушами непобедимый хрен.
Нувот и вся, пожалуй,краса,весьнарядивсе прелестирусского
огорода. По весне природа на родине мальчика чутьвеселей, да вся она по-за
огородом, вся по хребтам,поймам речек, лугам, еланям. Зато весной раздолье
в огороде какое!
Поставив в церквисвечку, помолившись святым отцам, охранителям коней,
в первый деньмая по старому стилю выводил лошадей дед в огород, к плугу, а
бабка тем временем поясно кланялась с крыльца ему -- пахарю, молилась земле,
огороду, лесу.Лемехлегко,забористо входилвогородную пуховую прель,
играючишлисплугомконишки,пренебрежи-тельномахалихвостами,
отфыркиваясь: "Разве это работа?! Вот целик коренить -- то работа!"
Сераяфигура деда,темнаянаспине от пота,горбится над плугом, и
бежитпозапяткамеговилючейзмейкойременныйбич.Нестерпимо манит
приступитьногою бич.Дед сердито подбирает рукойчеренок, чтобыжогнуть
внука, ижогнет,колине поспеешьв рыхлую борозду упасть."Нупогоди,
бесенок! Опояшу я те, опояшу!"
Вконце борозды дедвыворачивает плуг из земли ирасполагается возле
бочажины-- подымить.