И все же приятнобыло,
когда Николь заметила по поводу нервозности какой-топродавщицы:"Многие
люди склонныпреувеличиватьотношениексебедругих-почему-тоим
кажется, что они у каждого вызывают сложную гамму симпатийиантипатий".
Еще вчера такое замечаниезаставилобыэкспансивнуюРозмэривнутренне
вознегодовать, сегодня же она выслушала его с радостью - такейхотелось
убедить себя, что не произошло ничего страшного. ОнавосхищаласьНиколь,
ее красотой, ее умом, но в то же времяонавпервыевжизниревновала.
Перед самым отъездом с Ривьеры матьвразговореснейназвалаНиколь
красавицей; это было сказано тем небрежным тоном,которымонавсегда-
Розмэри хорошо это знала - маскировала самые значительные свои суждения, и
должно было означать, что Розмэри такого названия не заслуживает.Розмэри
это нимало не задело; она с детства была приучена считать себя чуть лине
дурнушкой и свою недавно лишьпризнаннуюмиловидностьвоспринималакак
что-то не присущее ей, а скорей благоприобретенное, вроде уменияговорить
по-французски.Носейчас,сидявозлеНикольвтакси,онаневольно
сравнивалаеессобой.Казалось,вНикольвсесловносозданодля
романтической любви, это стройное тело, этотнежныйрот,иногдаплотно
сжатый, иногда полураскрытый в доверчивом ожидании. Николь была красавицей
с юных лет, и было видно, что она останется красавицей и тогда,когдаее
кожа, став суше,обтянетвысокиескулы,-такойскладлицанемог
измениться. Раньше она была по-саксонски розовой и белокурой, но теперь, с
потемневшими волосами, сталадажелучше,чемтогда,когдазолотистое
облако вокруг лба затмевало всю остальную ее красоту.
На Rue de Saints Peres Розмэри вдруг указала на один дом и сказала:
- Вот здесь мы жили.
- Как странно! Когда мне было двенадцать лет, мы с мамой и с Бэби, моей
сестрой, провели зиму вон в том отеле напротив.
Два серых фасада глазели на них сдвухсторон,-тусклыеотголоски
детства.
- У настогдадостраивалсянашдомвЛейк-Форест,инужнобыло
экономить, - продолжала Николь.-ТоестьэкономилимысБэбиис
гувернанткой, а мама путешествовала.
- Нам тоже нужно было экономить, - сказала Розмэри, понимая, чтосмысл
этого слова для них неодинаков.
- Мама всегда выражаласьоченьделикатно:не"дешевыйотель",как
следовало бы сказать, а"небольшойотель".-Никользасмеяласьсвоим
магнетическим короткимсмешком.-Есликто-нибудьизнашихсветских
знакомых спрашивал наш адрес, мы никогда не говорили: "Мы живем в квартале
апашей, в дрянной лачуге, где спасибо, если водаидетизкрана",-мы
говорили: "Мы живем в небольшом отеле". Словно бы всебольшиеотелидля
нас чересчур шумны и вульгарны. Конечно, знакомые отлично всепонималии
рассказывали об этом направо и налево, но мама всегдаутверждала,чтов
Европе нужно уметь жить, и онаумеет.
Ещебыейнеуметь,ведьона
родилась в Германии. Но мать ее была американкой, и выросла она вЧикаго,
и американского в ней было гораздо больше, чем европейского.
До встречи со всеми прочими оставалисьсчитанныеминуты,ноРозмэри
успела перестроиться на новый лад, прежде чем таксиостановилосьнаRue
Guinemer, против Люксембургского сада. Завтракать решено было у Нортов,в
их уже разоренной квартире под самой крышей, окнами выходившейнагустую
зелень древесных крон. Розмэри казалось, что даже солнце светит сегодня не
так, как вчера. Но вот она очутилась лицом клицусДиком,ихвзгляды
встретились, точно птицы задели друг друга крылом на лету.Ивмигстало
все хорошо, все прекрасно, она поняла: он уже почти ее любит.Сумасшедшая
радостьохватилаее,живоетеплопобежалопотелу.Какой-тоясный
спокойный голос запел внутри, и все крепнул и набирал силу. Онапочтине
смотрела на Дика, но твердо знала, что все хорошо.
После завтрака Розмэри сДайверамииНортамиотправилисьвстудию
"Франко-Америкен филмз"; туда же должен был приехатьиКоллисКлэй,ее
нью-хейвенский приятель, скоторымонасговориласьпотелефону.Этот
молодойчеловек,родомизДжорджии,отличалсятойнеобыкновенной
прямолинейностьюидажетрафаретностьюсуждений,котораясвойственна
южанам, приехавшим на Север получать образование.ПрошлойзимойРозмэри
находила егооченьмилымиоднажды,когдаониехалинамашинеиз
Нью-Хейвена в Нью-Йорк, позволила ему всю дорогу держать ее руку всвоей;
но сейчас он для нее попросту не существовал.
В просмотровом зале она сидела между Коллисом Клэем и Диком; у механика
что-то заело в аппарате, и,покаонвозился,налаживаяего,какой-то
француз из администрации увивалсявокругРозмэри,стараясьизъясняться
новейшим американским слэнгом. Но вот в зале погассвет,что-тознакомо
щелкнуло, зажужжало, и они с Диком наконец остались одни. Вполутьмеони
глянули друг на друга.
- Розмэри, милая, - прошепталДик.Ихплечисоприкоснулись.Николь
беспокойно задвигалась на своем месте в конце ряда, а Эйб долгокашляли
сморкался; потом все успокоилось, и на экране замелькали кадры.
И вот она - прошлогодняя школьница с распущенными волосами,неподвижно
струящимися вдоль спины, точно твердые волосытанагрскойстатуэтки;вот
она - такая юная и невинная, плод ласковых материнских забот;вотона-
воплощенная инфантильность Америки, новая бумажная куколка дляусладыее
куцей проститучьей души. Розмэри вспомнила, какой обновленной и свежей она
чувствовала себя под свежим упругим шелком этого платья.
Папина дочка. Такаямалипуся,аведьчеготольконенатерпелась,
бедненькая.Кисонька-лапочка,храброемаленькоесердечко.Передэтим
крохотным кулачком отступали похоть и разврат, судьба итаоборачивалась
по-иному, логика, диалектика, здравый смысл теряли всякуюсилу.