..
Потом ее, наконец, везли домой в отель,ужесовсемрассвело,инад
Сен-Сюльпис носились голуби. Было ужасно смешно,чтопрохожиенаулице
воображают, будто уже настало утро, когда на самом делеещепродолжается
вчерашняя ночь.
"Вот я и прожигаю жизнь, - подумала Розмэри, - но без Дикаэтосовсем
неинтересно".
Ей сделалось грустно и немножко обидно, но тут в поле еезренияпопал
какой-то движущийся предмет.Этобылбольшойкаштанвполномцвету,
который перевозили на Елисейские поля; он лежал,прикрученныйкдлинной
грузовой платформе, и просто весь трясся от смеха,точнооченькрасивый
человек, оказавшийся внеэстетичнойпозе,нознающий,чтовсеравно
красив. Розмэри вдруг пришло в голову, что этот каштан - онасама;мысль
эта ее развеселила, и все опять стало чудесно.
19
Поезд на Гавр отходил в одиннадцать часов с Сен-Лазарского вокзала. Эйб
стоял одинподмутнымотгрязистекляннымсводом,пережиткомэпохи
Хрустального дворца, запрятав в карманы землисто-серые после многочасового
кутежа руки, чтобы не видно было, как они трясутся. Он былбезшляпы,и
щетка явно лишь наспех прошласьпоеговолосам-слегкаприглаженные
сверху, ниже они упрямо топорщились в разные стороны. Трудно было узнать в
нем недавнего купальщика с пляжа Госса.
Было еще рано; он озирался кругом одними глазами - чтоб повернутьхотя
бы голову, потребовалось бы нервное усилие, на которое онсейчаснебыл
способен. Провезли мимо новехонькиенавидчемоданы;какие-тосмуглые
маленькиечеловечки,егобудущиеспутники,перекликалисьсмуглыми
гортанными голосами.
Прикидывая, нельзя ли еще забежатьвбуфетчего-нибудьвыпить,Эйб
нащупал в кармане пачку мятых тысячефранковых бумажек, но в это времяего
блуждающийвзглядпоймалНиколь,показавшуюсянаверхнейплощадке
лестницы. Он пытливо всмотрелся - ее лицо словновыдавалосейчасчто-то
обычно скрытое; так часто кажется, когда смотришь, сам еще незамеченный,
на человека, которого давно ждал. Никольчутьхмурилась,онадумалао
своих детях - без умиления, скорее деловито: кошка, лапкой пересчитывающая
своих котят.
При виде Эйба выражение ее лица сразу изменилось; Эйб выглядел довольно
плачевно, серый утренний свет, падавший сверху сквозь стекло,подчеркивал
темные круги у него под глазами, заметные, несмотря на красноватыйзагар.
Они сели на скамейку.
- Я пришла потому, что вы меня просили прийти, - сказалаНикольтоном
самозащиты.
Эйб явно не помнил, когда он об этом просил и зачем, и Никользанялась
разглядыванием снующих мимо пассажиров.
- Вот это будет перваякрасавицавашегосудна-тадама,которую
провожает столько мужчин. Понятно вам, для чего она купила такое платье? -
Никольболтала,всебольшеоживляясь.-Толькоперваякрасавица
трансокеанского рейса могла купить себе такое платье.
Понятно вампочему?
Нет? Да проснитесь же вы! Это говорящее платье - сама материя, изкоторой
оно сшито, говорит о многом, и, уж наверно,завремяпереезданайдется
кто-нибудь, кто от скуки полюбопытствует о чем...
Она прикусила конец последней фразы; для нее непривычнабылаподобная
болтовня, и, глядя в ее посерьезневшее лицо, Эйбутруднобылоповерить,
что она вообще сказала хоть слово. Он заставилсебяподтянутьсяисидя
старался выглядеть так, будто стоит во весь рост.
- Помните ту танцульку, на которую вы менякак-товодили,-вдень
святой Женевьевы, кажется... - начал он.
- Помню. Там было очень весело, правда?
- Только не мне. И вообще мне в этом году совсем не веселосвами.Я
устал от вас обоих, и если это незаметно, таклишьпотому,чтовыеще
больше устали от меня - сами знаете. Хватило бы у меняпороху,завелбы
себе новых знакомых.
Николь парировала удар, и обнаружилось, чтоуеебархатныхперчаток
довольно жесткий ворс.
- Не говорите гадостей, Эйб, это глупо.Ивыжевсеравнотакне
думаете. Объясните мне лучше, почему вы вдруг на все махнули рукой?
Эйб медлил с ответом, превозмогая желание откашляться и высморкать нос.
- Должно быть, мне просто все надоело. И потом, очень уж далекийнужно
было проделать обратный путь, чтобснованачатьсначалаикуда-нибудь
прийти.
Мужчина любит разыгрывать перед женщиной беспомощного ребенка, нореже
всего это ему удается, когда он и в самом деле чувствует себябеспомощным
ребенком.
- Это не оправдание, - жестко сказала Николь.
Эйбу с каждой минутой становилось все более тошно,наязыкпросились
только желчные, недобрые слова. Николь сиделавпозе,которую,видимо,
сочла подходящей к случаю, - руки наколенях,взглядустремленводну
точку. Всякоеобщениемеждунимивременнопрекратилось,ониспешили
обособиться друг от друга, стараясь существовать каждый только в том куске
свободного пространства, который был недоступен другому. У них не былони
прошлого, как у любовников, ни будущего,какусупругов,амеждутем
вплоть до этого утра Николь ставила Эйба на первое место после Дика, а Эйб
был полон многолетней обезоруживающей любовью к Николь.
- Я устал существовать в женском мире, - вдруг поднял он снова голос.
- Что же вы не создадите себе собственный мир?
- Устал от друзей. Подхалимы - вот что нужно человеку.
Николь мысленно подгоняла стрелку вокзальных часов, но так и неуспела
уйти от вопроса:
- Вы со мной не согласны?
- Я женщина; мое дело скреплять и связывать.
- А мое - ломать и разрушать.
- Напиваясь, вы не разрушаете ничего, "роме самого себя, - сказалаона
холодно, однако в тоне ее сквозили растерянность и опасение.
Людей на вокзале все прибавлялось, но никого из знакомых не было видно.
Наконец,ксвоемуоблегчению,оназаметилавысокуюдевушкус
соломенно-желтыми волосами,уложеннымивприческу,напоминавшуюшлем.