Швейцария была островом, который с одной стороны омывали грозные волны,
докатывавшиеся от Гориции; с другой - водовороты,бурлившиенаСоммеи
Энне. В ту пору казалось, что среди иностранцев, которыми кишеликантоны,
больше подозрительных личностей, чем настоящих больных, но это были только
догадки; типы, перешептывавшиеся в маленьких кафе БернаиЖеневы,могли
быть просто скупщикамибриллиантовиликоммивояжерами.Новсехорошо
видели, как между синими Невшательским и Баденским озерамитянулисьдруг
другу навстречу длинные поезда, набитые слепыми,безногими,безрукими-
какими-то полуживыми обрубками людей. Над стойками пивных ивмагазинных
витринах красовались цветные плакаты на темуозащитешвейцарамисвоих
границ в 1914 году: юноши и старики свирепо взиралисгорнамаячившие
внизу бледные тени французов и немцев. Эти плакаты были выпущенысцелью
вселить в швейцарцев воодушевляющее сознание, что и их не обошлаэпидемия
боевой славы тех дней. Бойня продолжалась, но плакаты с годами истрепались
и выцвели, и когда в войну вдруг ввязаласьАмерика,никогоэтотакне
удивило, как маленькую республику, европейскую ее сестру.
Доктор Дайвер к этому времени уже успел глянуть на войнуиздали:1914
год застал его в Оксфорде, куда он поступил, получив от штатаКоннектикут
Родсовскую стипендию.Вернувшисьнародину,онещегодпроучилсяв
университете Джона Гопкинса и закончил курс. В 1916-м страх,чтовеликий
Фрейд может погибнуть при воздушном налете, погнал его в Вену. Жизнь уже и
тогда едва теплилась в этом дряхлеющем городе,ноДиккак-тоухитрился
раздобыть достаточно угля и керосину, чтобы можно было сидетьвкомнатке
на Даменштиффштрассе и писатьстатьи,которыеонпотомуничтожил,но
которые, будучи восстановлены, составиликостякегокниги,вышедшейв
Цюрихе в 1920 году.
В жизни каждого из нас бывает пора, когда все удается, когдасамсебе
кажешься героем; то была именно такая пора для Дика Дайвера. При этом он и
не догадывался о присущем ему обаянии и был уверен,чтовсякийздоровый
молодой человек испытываетсамивнушаетдругимсовершеннотакиеже
чувства. Еще в Нью-Хейвене кто-то раз назвал его "Счастливчик Дик"-это
прозвище застряло у него в памяти.
- Счастливчик Дик, вот ты кто, - вполголоса твердил он себе,кружапо
комнате в свете последних вспышек дотлевающего огня. - Ты попалвточку,
приятель. Углядел то, чего до тебя никто не видал.
В начале 1917 года, когда с углемсталооченьтуго,Дикпустилна
топливо все свои учебники - их у него набралось штук сто; новсякийраз,
засовывая очередной том в печку, он делалэтосвеселымостервенением,
словно знал про себя, что суть книги вошла в его плоть и кровь, чтоони
через пять лет сможет пересказать ее содержание-еслионотогобудет
стоить через пять лет. Когда коврик с полу, накинутыйнаплечи"ужене
спасал от холода, он садился перед печкой и жегкнигистойпрекрасной
безмятежностью ученого, котораябольшевсегоназемлеприближаетсяк
райскому блаженству, но которой, как видно издальнейшего,скородолжен
был наступить конец.
За то, что этот конец пока не наступил, он был благодарен своемутелу,
закаленному пробежками на стадионе Нью-Хейвена и купаньем в зимнемДунае.
Квартира у него былаобщаясЭлкинсом,вторымсекретаремпосольства;
иногда туда приходили в гости две очень милые молодые девушки -приходили
и уходили, дальше дело не шло, и связи с посольством тоже нешлидальше.
Общение с Элкинсом впервые заставило его чуть-чутьусомнитьсявглубине
собственных мыслей; казалось порой, что не так уж они отличаются от мыслей
Элкинса, - Элкинса, помнившего наперечет всех нью-хейвенских нападающих за
последние тридцать лет.
"АСчастливчикуДикунепристалобытьпростотолковыммолодым
человеком, каких много; цельность натуры -недостатокдлянего,внем
должна быть щербинка. И нужно, чтобы именно жизньоставилананемсвой
след; болезнь, или там любовная неудача, иликомплекснеполноценности-
это все не то, хоть, правда, интересно былобыпоработатьнадсобойи
заново выстроить разрушенную часть здания, да так, чтобы онабылалучше,
чем раньше".
Он высмеивал себя за подобные рассуждения, называя их пустозвонствоми
"американщиной"-такунегообозначалосьвсякоесуесловие,не
подкрепленное работой мозга: "американщина". Но онхорошосознавал,что
оборотная сторона его цельности - душевная неполнота.
"Одного могу пожелать тебе, дитя мое, - говорит феяЧернаяПалочкав
"Розе и кольце" Теккерея, - немного несчастья".
А иногда он ворчливо оправдывался перед собой; "Виноват я разве, чтов
тот день Пит Ливингстон забился в раздевалку, и его сколько ни искали, так
и не могли найти. И стипендию получил я, хоть если бы не это, мне бы ее не
видать как ушей своих, - я ведь почти никого не знал из нужных людей.Пит
был верный кандидат, инеему,амненадобылотогдаспрятатьсяв
раздевалке. Может, я бы так и сделал, если б мог подумать, что у меня есть
какие-то шансы. А впрочем, с чего бы этоМерсерзачастилкомневте
последние недели? Да, да, шансы у меня были, и я это знал.Иподеломбы
мне было, если бы я сам все испортил, сочинив себе какой-то "комплекс".
После лекций он не раз обсуждал этот вопрос с одним юным мыслителемиз
Румынии, и тот его успокаивал: "Нет никакихданныхпредполагатьналичие
"комплекса" в современном смыслесловауГете,скажем,илиутакого
человека, как Юнг. Тынефилософ-романтик,тыученый.Тебетребуется
память, настойчивость, воля и прежде всего здравый смысл.Неумениеверно
себя оценивать - вот что может тебе повредить вбудущем.Язналодного
человека, который два года потратил на изучение мозга армадилла врасчете
на то, что в конце концов он будет знать о мозге армадилла больше всех.Я
снимспорил,доказывал,чтопосуществуоннераздвигаетрамки
человеческих знаний, что его выбор безоснователен.Ичтоже?Когдаон
наконец отправил свой труд в один медицинский журнал, ему вернули рукопись
- в редакционном портфеле уже имеласьработадругогоавторанатуже
тему".