- Отец мой - священник, теперь уже на
отдыхе.ЖилимывБуффало,ивмоемпрошломнеттайн.Училсяв
Нью-Хейвене; потом получил стипендию Родса. Мойпрадедбылгубернатором
Северной Каролины, и я - прямой потомок Безумного Энтони Уэйна.
- А кто такой был Безумный Энтони Уэйн? - подозрительно спросила Бэби.
- Безумный Энтони Уэйн?
- Во всей этой истории безумства и так достаточно.
Он безнадежно покачал головой и в эту минуту увидел Николь - онавышла
на террасу и глазами искала их.
- Не будь он безумен, он бы, верно, оставил не меньшее наследство,чем
Маршалл Филд.
- Все это очень хорошо, но...
Бэбибылаправаинесомневаласьвэтом.Немногонашлосьбы
священников, способных выдержать сравнение с ееотцом.Уорреныбылипо
меньшей мере герцогами - только американскими, без титула. Фамилия Уоррен,
занесенная в книгудляприезжающих,поставленнаяподрекомендательным
письмом, упомянутая в затруднительных обстоятельствах,водномгновенье
преображала людей - психологическийфеномен,который,всвоюочередь,
воздействовал на Бэби, приучая ее сознавать свое высокое положение.Факты
оназналаотангличан,укоторыхнаэтотсчетимелсяболеечем
двухсотлетний опыт. Но она не знала, что втечениеразговоразачайным
столом Дик дважды едва не швырнул ей в лицо отказ отсвоегопредложения.
Спасла дело Николь, которая наконец увидала их и поспешила кихстолику,
вся сияющая свежестью и белизной, словно только что народившаяся на свет в
мягких сентябрьских сумерках.
Здравствуйте, адвокат. Мы завтра уезжаем на Комо нанеделю,аоттуда
вернемся в Цюрих. Поэтому я и просила, чтобы вы смоейсестройпоскорей
все уладили, а сколько я получу, это нам безразлично. Мыцелыхдвагода
будем жить в Цюрихе, тихо и скромно, и у Дикаденегхватит.Нет,Бэби,
совсем я не так непрактична,кактыдумаешь,-простомнеесличто
понадобится, так только намагазиныипортних...Что-о,дакудамне
столько, я этого и не истрачу никогда. А ты тоже столько получаешь? Почему
больше - потому что меня считают неспособной управляться с деньгами? Нуи
ладно, пусть моя доля лежит и копится... Нет, Дик не желает иметь кэтому
никакого касательства. Придется уж мне пыжиться за двоих...
Ничего ты о нем не знаешь, Бэби,простосовершеннонепредставляешь
себе, что он за человек... Где я должна подписаться? Ой, простите...
...Смешно, что мы теперь всегда вместе и одни, правда,Дик?Смешнои
немножко странно. Ты ведь никуда не уйдешь,развечтопридвинешьсяеще
ближе. Будем любить друг друга, больше ничего и не нужно. Толькоялюблю
сильнее, и я сразу чувствую, когда ты отдаляешься от меня, хотя бытолько
чуть-чуть. Мне так нравится быть каквсе,протянешьрукувпостелии
чувствуешь, что ты рядом, такой теплый-теплый.
...Будьте добры, позвоните моему мужу в больницу. Да, эта книжка широко
разошлась, а теперь будет издана на шести языках.
Да, эта книжка широко
разошлась, а теперь будет издана на шести языках. Я сама хотела переводить
ее на французский, но я теперь очень быстро устаю-ивсевремябоюсь
упасть, такая я стала тяжелая и неуклюжая, точноигрушечныйпузанчикна
сломанной подставке. Холод стетоскопа с той стороны, где сердце,итакое
чувство, что je m'en fiche de tout... [мне на всенаплевать...(франц.)]
Ах, это та бедная женщина, у которойребенокродилсясовсемсиний,уж
лучше бы неживой. Как чудесно, что нас теперь трое, правда?
...Но это же неразумно, Дик, нам ведь и всамомделенужнаквартира
побольше.Зачемтеснитьсяимучитьсебятолькоиз-затого,что
уорреновских денег больше, чем дайверовских? Ах, благодарю вас, моя милая,
но мы передумали. Тот английскийсвященникговорил,чтотутувасв
Орвието великолепное вино. Вот как, его нельзя перевозить? Тогдапонятно,
отчего мы о нем никогда не слыхали, а мы любим вино.
Озера точно провалы, берега рыжие, глинистые и изрезаны складками,как
обвисшее брюхо. Фотограф снял меня по дороге на Капри и дал намкарточку:
я сижу на скамье, волосы у меня распущены и свешиваются за борт."Прощай,
Голубой грот, - пел лодочник, который нас вез, -нет,непрощай,адо
свида-а-анья!" А когда мы пересекали в длину страшное раскаленное голенище
итальянского сапога, в зарослях вокруг старинных замковзловещешелестел
ветер и казалось, будто навершинаххолмовпритаилисьисмотрятвниз
мертвецы.
Мненравитсяэтотпароход,особеннокогданашикаблукидружно
постукивают по палубному настилу. На повороте ветер прямо сбивает с ног, и
всякий раз, когда мы доходим до этого места, я стараюсь повернутьсябоком
и поплотней запахиваюсь в свойплащ,ноотДиканеотстаю.Мыпоем
какую-то ерунду в такт шагам:
А-а-а-а,
Другие фламинго, не я,
А-а-а-а,
Другие фламинго, не я...
С Диком не соскучишься - пассажиры вшезлонгахоглядываютсянанас,
какая-то дама старается разобрать, что это мы такое поем.НоДикувдруг
надоедает петь, ну что ж, Дик, шагай дальше один. Толькоодинтыбудешь
шагатьпо-другому,милый,воздухвокругтебясгустится,придется
пробираться через тени шезлонгов,черезклубымокрогодымаизтрубы.
Увидишь, как твое отражение скользит в глазах тех, ктонатебясмотрит.
Кончится твоя обособленность, но это и лучше; нужно войти в жизнь, отнее
оттолкнуться.
А я сижу на подпоре спасательной шлюпки и смотрю на море,неподбирая
рассыпавшихсяволос,пустьтреплютсяиблестятнаветру.Ясижу,
неподвижная на фоне неба, акорабльнесетменявперед,всинююмглу
будущего, для того онисуществует.Я-АфинаПаллада,благоговейно
вырезанная на носу галеры. В пароходной уборной журчит вода, а закормой,
бормоча что-то, стелется переливчатая агатово-зеленая ряска пены.