Я знала, что это ему помогает. А я просто сидела и смотрела на улицу. Не могу понять, что на меня тогда нашло. Я почувствовала, что сойду с ума,
если буду сидеть в этой комнате. Я захотела пойти куда нибудь, где светло и много народу. Я хотела уйти от всего, что Тед думал и чувствовал. У
нас было только две комнаты. Я пошла в спальню; там все еще стояла девочкина кроватка, но я не могла на нее смотреть. Я надела шляпку и вуаль и
переоделась, а потом вернулась к Теду. «Пойду пройдусь», – сказала я. Тед посмотрел на меня. По моему, он заметил, что я надела свое новое
платье, и, может быть, по тому, как я это сказала, он понял, что без него мне будет лучше. «Ладно», – сказал он. В книге он заставил меня идти
через парк, но на самом деле было не так. Я дошла до вокзала Виктория и на извозчике доехала до Черинг Кросс. Это стоило всего шиллинг. Потом я
пошла по Стрэнду. Что я буду делать – это я придумала еще до того, как вышла на улицу. Вы помните Гарри Ретфорда? Так вот, он тогда играл в
театре «Эделфи», он был там второй комик. Ну, я подошла к служебному входу и передала ему, что я здесь. Гарри Ретфорд мне всегда нравился. По
моему, он был не очень щепетилен и всегда довольно таки свободно относился ко всяким денежным делам, но он всегда умел рассмешить и при всех его
недостатках был на редкость хороший человек. Вы знали, что его убили на бурской войне?
– Нет, не знал; знал только, что он исчез, и никто не видел больше его имени на афишах. Я думал, может быть, он занялся каким нибудь бизнесом или
чем то в этом роде.
– Нет, он сразу пошел на войну. Его убили под Ледисмитом. Я подождала немного, потом он спустился, и я сказала: «Гарри, давай сегодня гульнем.
Как насчет ужина у Романо?» – «Хорошая идея, – сказал он. – Подожди здесь, как только спектакль кончится, я разгримируюсь и спущусь». Мне стало
легче уже от того, что я его увидела; он играл бегового жучка, и мне было смешно даже просто смотреть на него в этом клетчатом костюме и шляпе
набекрень, с красным носом. Ну, я подождала до конца спектакля, потом он вышел, и мы отправились в «Романо». «Хочешь есть?» – спросил он меня.
«Умираю с голоду», – ответила я, да так оно и было. «Закажем все самое лучшее, – сказал он, – и наплевать на расходы. Я сказал Биллу Террису, что
иду ужинать со своей любимой девушкой, и стрельнул у него пару фунтов». – «Давай выпьем шампанского», – говорю я. «Да здравствует вдовушка!» –
говорит он. Не знаю, бывали ли вы в старину у Романо. Там было замечательно. Все актеры туда ходили, и публика со скачек, и девушки из «Гэйти».
Хорошее было место. И потом сам Романо – Гарри знал его, и он подошел к нашему столику. Обычно он говорил на смешном ломаном английском, я думаю,
притворялся, потому что знал, что это смешно. А если кто нибудь из его знакомых оказывался на мели, всегда давал пятерку взаймы. «Как малышка?» –
спросил Гарри. «Лучше», – сказала я. Я не хотела говорить ему правду. Вы знаете, какие странные эти мужчины: есть такие вещи, которых они не
понимают. Я уверена, Гарри подумал бы, что это ужасно: что я пошла с ним ужинать, когда бедная девочка лежит в больнице мертвая. Он очень
сочувствовал бы и все такое, но мне не это нужно было: я хотела смеяться.
Рози закурила сигарету, которую вертела в руках.
– Знаете, иногда, когда женщина рожает, муж не выдерживает, идет и берет какую нибудь другую женщину.
Потом, когда она об этом узнает, а она
узнает до странности часто, она устраивает ужасные сцены, говорит, как это можно, чтобы человек сделал такую вещь, когда ей так плохо, и что это
невозможно стерпеть. А я всегда говорю, что нечего быть дурочкой. Это не значит, что он ее не любит и за нее не переживает: ничего это не значит
– просто нервы. Если бы он не переживал, ему ничего такого и в голову бы не пришло. Я знаю, потому что именно так я тогда себя чувствовала. Когда
мы кончили ужинать, Гарри сказал: «Ну, что дальше?» – «А что дальше?» – спросила я. В те времена никаких танцулек не было, и пойти было некуда.
«А что, если зайти ко мне посмотреть фотографии?» – говорит Гарри. «Почему бы и нет», – говорю я. У него была крохотная квартирка на Чэринг Кросс
роуд – две комнаты, ванная и маленькая кухонька, мы поехали туда, и я осталась там на ночь. Когда я утром вернулась домой, завтрак был уже готов
и Тед только что сел за стол. Я решила про себя, что, если он скажет хоть слово, я ему устрою скандал. Мне было все равно, что будет дальше. Я и
раньше зарабатывала на жизнь и была готова делать это снова. Я бы в два счета собрала вещи и тут же от него бы ушла. Но он только взглянул на
меня. «Как раз вовремя, – говорит. – Я только что собирался съесть твою сосиску». Я села и налила ему чаю, а он продолжал читать газету.
Позавтракали мы и пошли в больницу. Он так и не спросил, где я была. Не знаю, что он об этом думал. Он все то время был ко мне ужасно добр. Я
чувствовала себя совершенно несчастной, и мне казалось, что я не смогу это пережить, а он делал все, что мог, чтобы мне было легче.
– И что вы подумали, когда прочитали книгу? – спросил я.
– Ну, когда я увидела, что он почти все знает про ту ночь, мне стало не по себе. Но что меня больше всего удивило – это то, что он вообще об этом
написал. Я думала – чего чего, а уж этого он в книгу не вставит. Странные вы люди, писатели.
Тут зазвонил телефон. Рози сняла трубку.
– О, мистер Вануцци, как мило с вашей стороны, что вы позвонили! Дела идут хорошо, спасибо. Ну, и сама хороша, если вам так угодно. В моем
возрасте лишним комплиментом не брезгуют.
Она углубилась в разговор, который, судя по ее тону, носил шутливый и отчасти игривый характер. Я не очень вслушивался и, так как разговор
оказался долгий, погрузился в размышления о жизни писателя. Она полна испытаний. Сначала ему приходится терпеть нужду и равнодушие; потом,
достигнув кое какого успеха, он должен безропотно принимать все капризы судьбы, которые с этим связаны. Он целиком зависит от ветреной публики.
Он отдан на милость журналистов, которые хотят брать у него интервью, и фотографов, которые хотят его фотографировать; на милость редакторов,
которые выколачивают из него рукописи, и сборщиков налогов, которые выколачивают из него подоходный налог; на милость высокопоставленных персон,
которые приглашают его на обед, и секретарей всяких обществ, которые приглашают его читать лекции; на милость женщин, которые хотят выйти за него
замуж, и женщин, которые хотят с ним развестись; на милость юнцов, которые норовят получить у него роль, и незнакомцев, которые норовят получить
у него денег взаймы; на милость словообильных леди, которые просят совета в своих семейных делах, и серьезных молодых людей, которые просят
ответа в своих литературных поисках; на милость агентов, издателей, антрепренеров, зануд, почитателей, критиков и своей собственной совести. Но
есть у него одно возмещение. Что бы ни лежало у него на сердце – тревожные мысли, скорбь о смерти друга, безответная любовь, уязвленное
самолюбие, гнев на измену человека, к которому он был добр, короче – какое бы чувство или какая бы мысль его ни смущали – ему достаточно лишь
записать это чувство или эту мысль черным по белому, использовать как тему рассказа или как украшение очерка, чтобы о них забыть.