Ей-богу,янезнаю,
хороша ли она была собой, но я всегда любил смотреть, когдаонатакпредо
мною останавливалась, а потому и любил часто вызывать ее гнев.Можетбыть,
она заметила это и нарочно сердилась. Я ей это высказал.
- Какая грязь! - воскликнула она с отвращением.
- Мне все равно, - продолжал я. - Знаете ли еще, что нам вдвоемходить
опасно:менямногоразнепреодолимотянулоприбитьвас,изуродовать,
задушить. И что вы думаете, до этого не дойдет? Вы доведете меня до горячки.
Уж не скандала ли я побоюсь? Гнева вашего? Да что мне ваш гнев? Я люблюбез
надежды и знаю, что после этого в тысячу раз больше буду любить вас. Еслия
вас когда-нибудь убью, то надо ведь и себя убить будет; ну так - я себякак
можно дольше буду не убивать, чтоб эту нестерпимуюбольбезвасощутить.
Знаете ли вы невероятную вещь: я вас с каждым днем люблю больше, а ведьэто
почти невозможно. И после этого мне не бытьфаталистом?Помните,третьего
дня, на Шлангенберге, я прошептал вам, вызванный вами: скажитеслово,ия
соскочу в эту бездну. Если б вы сказали этослово,ябытогдасоскочил.
Неужели вы не верите, что я бы соскочил?
- Какая глупая болтовня! - вскричала она.
- Мне никакого дела нет до того, глупа ли она иль умна, - вскричал я. -
Я знаю, что при вас мне надо говорить, говорить, говорить - ияговорю.Я
все самолюбие при вас теряю, и мне все равно.
- К чему мне заставлять вас прыгать с Шлангенберга? - сказала онасухо
и как-то особенно обидно. - Это совершенно для меня бесполезно.
- Великолепно! - вскричал я, -вынарочносказалиэтовеликолепное
"бесполезно", чтоб меня придавить. Я вас насквозь вижу. Бесполезно, говорите
вы? Но ведь удовольствие всегда полезно, адикая,беспредельнаявласть-
хоть над мухой - ведь это тоже своего рода наслаждение. Человек - деспотот
природы и любит быть мучителем. Вы ужасно любите.
Помню,онарассматриваламеняскаким-тоособеннопристальным
вниманием. Должно быть, лицомоевыражалотогдавсемоибестолковыеи
нелепые ощущения. Я припоминаю теперь, что и действительно у нас почти слово
в слово так шел тогда разговор, какяздесьописал.Глазамоиналились
кровью. На окраинах губ запекалась пена. АчтокасаетсяШлангенберга,то
клянусь честью, даже и теперь: если бонатогдаприказаламнеброситься
вниз, я бы бросился! Если б для шутки одной сказала, если б с презрением,с
плевком на меня сказала, - я бы и тогда соскочил!
- Нет, почему ж, я вам верю, - произнесла она, но так, каконатолько
умеетиногдавыговорить,стакимпрезрениемиехидством,стаким
высокомерием, что, ей-богу, я мог убить ее в эту минуту. Она рисковала.Про
это я тоже не солгал, говоря ей.
- Вы не трус? - опросила она меня вдруг.
- Не знаю, может быть, и трус. Не знаю... я об этом давно не думал.
- Если б я сказала вам: убейте этого человека, вы бы убили его?
- Кого?
- Кого я захочу.
- Француза?
- Не спрашивайте, а отвечайте, - кого я укажу. Я хочузнать,серьезно
ли вы сейчас говорили? - Она так серьезно и нетерпеливождалаответа,что
мне как-то странно стало.
- Да скажете ли вы мне, наконец, что такое здесь происходит! - вскричал
я. - Что вы, боитесь, что ли, меня? Я сам вижу всездешниебеспорядки.Вы
падчерица разорившегося исумасшедшегочеловека,зараженногострастьюк
этому дьяволу - Blanche; потом тут -этотфранцуз,ссвоимтаинственным
влиянием на вас и - вот теперь вы мне так серьезно задаете... такойвопрос.
По крайней мере чтоб я знал; иначе я здесь помешаюсьичто-нибудьсделаю.
Или вы стыдитесь удостоить меня откровенности? Да разве вам можностыдиться
меня?
- Я с вами вовсе не о том говорю. Я вас спросила и жду ответа.
- Разумеется, убью, - вскричал я, - кого вы мнетолькоприкажете,но
разве вы можете... разве вы это прикажете?
- А что вы думаете, вас пожалею? Прикажу, а самавсторонеостанусь.
Перенесете вы это? Да нет, где вам! Вы, пожалуй,иубьетепоприказу,а
потом и меня придете убить за то, что я смела вас посылать.
Мне как бы что-то в голову ударило при этих словах. Конечно, я итогда
считал ее вопрос наполовину за шутку, завызов;новсе-такионаслишком
серьезно проговорила. Я все-таки был поражен, что она таквысказалась,что
она удерживает такое право надо мной, что она соглашаетсянатакуювласть
надо мною и так прямо говорит: "Иди на погибель, а я в стороне останусь".В
этих словах было что-то такое циническое и откровенное, что, по-моему,было
уж слишком много. Так, стало быть, как же смотрит она на меняпослеэтого?
Это уж перешло за черту рабства и ничтожества. После такого взгляда человека
возносят до себя. И как ни нелеп, как ни невероятен был весьнашразговор,
но сердце у меня дрогнуло.
Вдруг она захохотала. Мы сидели тогда на скамье, пред игравшими детьми,
против самого того места, где останавливались экипажи и высаживали публику в
аллею, пред воксалом.
- Видите вы эту толстую баронессу? - вскричалаона.-Этобаронесса
Вурмергельм. Она только три дня как приехала. Видите ее мужа: длинный, сухой
пруссак, с палкой в руке.Помните,каконтретьегоднянасоглядывал?
Ступайтесейчас,подойдитекбаронессе,снимитешляпуискажитеей
что-нибудь по-французски.
- Зачем?
- Вы клялись, что соскочили бы с Шлангенберга;выклянетесь,чтовы
готовы убить, если я прикажу. Вместо всех этих убийствитрагедийяхочу
только посмеяться. Ступайте без отговорок. Я хочу посмотреть, как баронвас
прибьет палкой.
- Вы вызываете меня; вы думаете, что я не сделаю?
- Да, вызываю, ступайте, я так хочу!
- Извольте, иду, хоть это и дикая фантазия. Только вотчто:чтобыне
было неприятности генералу, а от него вам? Ей-богу, я не о себехлопочу,а
об вас, ну - и об генерале.