Я обхватил ее,целовал
ее руки, ноги, упал пред нею на колени.
Истерика ее проходила. Она положила обе руки на мои плечи ипристально
меня рассматривала; казалось, что-тохотелапрочестьнамоемлице.Она
слушала меня, но, видимо, не слыхала того, что я ей говорил. Какая-то забота
и вдумчивость явились в лице ее. Я боялся за нее; мнерешительноказалось,
что у ней ум мешается. То вдруг начинала она тихо привлекатьменяксебе;
доверчивая улыбка уже блуждала в ее лице; и вдругонаменяотталкивалаи
опять омраченным взглядом принималась в меня всматриваться.
Вдруг она бросилась обнимать меня.
- Ведь ты меня любишь, любишь? - говорила она, - ведь ты, ведь ты... за
меня с бароном драться хотел! - Ивдругонарасхохоталась,точночто-то
смешное и милое мелькнуло вдруг в ее памяти. Она и плакала, и смеялась - все
вместе. Ну что мне было делать? Ясамбылкаквлихорадке.Помню,она
начинала мне что-то говорить, но я почтиничегонемогпонять.Этобыл
какой-то бред, какой-то лепет, -точноейхотелосьчто-топоскореймне
рассказать, - бред, прерываемый иногда самым веселым смехом, который начинал
пугать меня. "Нет, нет, ты милый, милый! - повторяла она. - Ты мойверный!"
- и опять клала мне рукисвоинаплечи,опятьвменявсматриваласьи
продолжала повторять: "Ты меня любишь...любишь...будешьлюбить?"Яне
сводил с нее глаз; я еще никогда не видал ее вэтихприпадкахнежностии
любви; правда, это, конечно, был бред, но... заметив мойстрастныйвзгляд,
она вдруг начиналалукавоулыбаться;нистогониссегоонавдруг
заговаривала о мистере Астлее.
Впрочем, о мистере Астлее она беспрерывно заговаривала (особеннокогда
силилась мне что-то давеча рассказать), ночтоименно,явполненемог
схватить; кажется, она даже смеялась над ним; повторяла беспрерывно, чтоон
ждет... и что знаю ли я, что он наверное стоит теперь подокном?"Да,да,
под окном, - ну отвори, посмотри, посмотри, он здесь,здесь!"Онатолкала
меня к окну, но только я делал движение идти, оназаливаласьсмехом,ия
оставался при ней, а она бросалась меня обнимать.
- Мы уедем? Ведь мы завтра уедем? - приходилоейвдругбеспокойнов
голову, - ну... (и она задумалась) -ну,адогониммыбабушку,какты
думаешь? В Берлине, я думаю, догоним. Как ты думаешь, что она скажет,когда
мы ее догоним и она нас увидит? А мистер Астлей?.. Ну, этотнесоскочитс
Шлангенберга, как ты думаешь? (Она захохотала.) Ну, послушай:знаешь,куда
онбудущеелетоедет?ОнхочетнаСеверныйполюсехатьдляученых
исследований и меня звал с собою, ха-ха-ха! Он говорит, что мы, русские, без
европейцев ничего не знаем и ни к чему не способны...Ноонтожедобрый!
Знаешь, он "генерала" извиняет; он говорит, что Blanche... что страсть, - ну
не знаю, не знаю, - вдруг повторила она, как бы заговорясь и потерявшись.
-
Бедные они, как мне их жаль, и бабушку... Ну,послушай,послушай,нугде
тебе убить Де-Грие? И неужели, неужелитыдумал,чтоубьешь?Оглупый!
Неужели ты мог подумать, чтояпущутебядратьсясДе-Грие?Датыи
барона-то не убьешь, - прибавила она, вдруг засмеявшись. -О,кактыбыл
тогда смешон с бароном; я глядела на вас обоих со скамейки; икактебене
хотелось тогда идти, когда я тебя посылала. Какятогдасмеялась,какя
тогда смеялась, - прибавила она хохоча.
И вдруг она опять целовала и обнималаменя,опятьстрастноинежно
прижимала свое лицо к моему. Я уж более ниочемнедумалиничегоне
слышал. Голова моя закружилась...
Я думаю, что было околосемичасовутра,когдаяочнулся;солнце
светило в комнату. Полина сидела подле меняистранноосматривалась,как
будто выходя из какого-то мрака и собирая воспоминания. Она тоже толькочто
проснулась и пристально смотрела на стол и деньги. Голова моя была тяжелаи
болела. Я было хотел взять Полину заруку;онавдруготтолкнуламеняи
вскочила с дивана. Начинавшийсяденьбылпасмурный;предрассветомшел
дождь. Она подошла кокну,отворилаего,выставилаголовуигрудьи,
подпершись руками, а локти положив на косяк окна, пробыла так минуты три, не
оборачиваясь ко мне и не слушая того, что я ей говорил. Со страхом приходило
мне в голову: что же теперь будет и чем это кончится? Вдруг она подняласьс
окна, подошла к столу и, смотря на меня с выражением бесконечнойненависти,
с дрожавшими от злости губами, сказала мне:
- Ну, отдай же мне теперь мои пятьдесят тысяч франков!
- Полина, опять, опять! - начал было я.
- Или ты раздумал? ха-ха-ха! Тебе, может быть, уже и жалко?
Двадцать пять тысяч флоринов, отсчитанные еще вчера, лежали на столе; я
взял и подал ей.
- Ведь они уж теперь мои? Ведь так? Так? - злобно спрашивала онаменя,
держа деньги в руках.
- Да они и всегда были твои, - сказал я.
- Ну так вот же твои пятьдесят тысячфранков!-Онаразмахнуласьи
пустила их в меня. Пачка больно ударила мне в лицо иразлетеласьпополу.
Совершив это, Полина выбежала из комнаты.
Я знаю, она, конечно, в ту минуту была не в своемуме,хотьяине
понимаю этого временного помешательства. Правда, она еще и до сих пор, месяц
спустя, еще больна. Что было, однако, причиною этого состояния,аглавное,
этой выходки? Оскорбленная ли гордость? Отчаяние ли о том, что онарешилась
даже прийти ко мне? Не показал ли я ей виду, что тщеславлюсь моим счастием и
в самом деле точно так же, как и Де-Грие, хочу отделаться от нее, подарив ей
пятьдесят тысяч франков? Но ведь этого не было, язнаюпосвоейсовести.
Думаю, что виновато было тут отчасти и ее тщеславие: тщеславие подсказало ей
не поверить мне и оскорбить меня, хотявсеэтопредставлялосьей,может
быть, и самой неясно. В таком случае я, конечно, ответил за Де-Гриеистал
виноват, может быть, без большой вины.