Ужездесья
узнал в подробности, чтопослетогдашнеговнезапногоотъезданашегоиз
Рулетенбурга с ним случилось, в то же утро, что-то вроде припадка.Онупал
без чувств, а потом всю неделю был почти каксумасшедшийизаговаривался.
Его лечили, но вдруг онвсебросил,селввагониприкатилвПариж.
Разумеется, прием Blanche оказался самымлучшимдлянеголекарством;но
признакиболезниоставалисьдолгоспустя,несмотрянарадостноеи
восторженное его состояние. Рассуждать или даже только вести кой-как немного
серьезный разговор он ужсовершеннонемог;втакомслучаеонтолько
приговаривал ко всякому слову "гм!" и кивал головой-темиотделывался.
Частоонсмеялся,нокаким-тонервным,болезненнымсмехом,точно
закатывался; другой раз сидит по целым часам пасмурный, какночь,нахмурив
свои густыеброви.Многогоонсовсемдажеинеприпоминал;сталдо
безобразия рассеян и взял привычку говорить сам с собой. Только одна Blanche
могла оживлять его; да и припадки пасмурного, угрюмого состояния,когдаон
забивался в угол, означали только то, что он давно не видел Blanche, или что
Blanche куда-нибудь уехала,аегоссобойневзяла,или,уезжая,не
приласкала его. При этом он сам не сказал бы, чего емухочется,исамне
знал, что он пасмурен и грустен. Просидев час или два (язамечалэтораза
два, когда Blanche уезжала на целый день, вероятно, кАльберту),онвдруг
начинает озираться, суетиться, оглядывается, припоминает и какбудтохочет
кого-то сыскать; но, не видя никого итакинеприпомнив,очемхотел
спросить, он опять впадал в забытье дотехпор,покавдругнеявлялась
Blanche, веселая, резвая, разодетая, с своим звонким хохотом; онаподбегала
к нему, начинала его тормошить и дажецеловала,чем,впрочем,редкоего
жаловала. Раз генерал до того ей обрадовался, что даже заплакал,-ядаже
подивился.
Blanche, с самого его появления у нас, начала тотчас же занегопредо
мною адвокатствовать. Она пускалась даже в красноречие; напоминала, чтоона
изменила генералу из-за меня, что она была почти уж его невестою, слово дала
ему; что из-за нее он бросил семейство, и что, наконец, я служилунегои
должен бы это чувствовать, и что - как мне не стыдно... Я все молчал, аона
ужасно тараторила. Наконец я рассмеялся, и тем делоикончилось,тоесть
сперва она подумала, что я дурак, а под конец остановилась на мысли,чтоя
очень хороший и складный человек. Одним словом, яимелсчастиерешительно
заслужитьподконецполноеблагорасположениеэтойдостойнойдевицы.
(Blanche, впрочем, была и в самомделепредобрейшаядевушка,-всвоем
только роде, разумеется; я ее не так ценилсначала.)"Тыумныйидобрый
человек, - говаривала она мне под конец, - и... и...жальтолько,чтоты
такой дурак! Ты ничего, ничего не наживешь!"
"Un vrai russe, uncalmouk!"89-онанесколькоразпосылаламеня
прогуливать по улицам генерала,точь-в-точьслакеемсвоюлевретку.
.. и...жальтолько,чтоты
такой дурак! Ты ничего, ничего не наживешь!"
"Un vrai russe, uncalmouk!"89-онанесколькоразпосылаламеня
прогуливать по улицам генерала,точь-в-точьслакеемсвоюлевретку.Я,
впрочем, водил его и в театр, и в Bal-Mabile, и в рестораны. На этоBlanche
выдавала и деньги, хотя у генерала были и свои, и оноченьлюбилвынимать
бумажник при людях. Однажды я почти должен былупотребитьсилу,чтобыне
дать ему купить брошку в семьсот франков, которою он прельстился в Палерояле
и которую во что бы то ни стало хотел подаритьBlanche.Ну,чтоейбыла
брошка в семьсот франков? У генерала и всех-то денег былонеболеетысячи
франков. Я никогда не мог узнать, откуда они у него явились? Полагаю, что от
мистера Астлея, тем более что тот в отеле за них заплатил. Чтожекасается
до того, как генерал все это время смотрел на меня, то мне кажется, ондаже
и не догадывался о моих отношенияхкBlanche.Онхотьислышалкак-то
смутно, что я выиграл капитал, но, наверное, полагал, что я у Blancheвроде
какого-нибудь домашнего секретаря или даже, может быть,слуги.Покрайней
мере говорил он со мной постоянно свысока по-прежнему,по-начальнически,и
даже пускался меня иной раз распекать. Однажды онужаснонасмешилменяи
Blanche, у нас, утром, за утренним кофе. Человек он был не совсем обидчивый;
а тут вдруг обиделся на меня, за что? - до сих пор не понимаю. Но,конечно,
он и сам не понимал. Одним словом, он завелречьбезначалаиконца,a
batons-rompus90, кричал, что я мальчишка,чтооннаучит...чтоондаст
понять... и так далее, и так далее. Но никто ничего не могпонять.Blanche
заливалась-хохотала; наконец его кое-как успокоили и увели гулять. Много раз
я замечал, впрочем, что ему становилосьгрустно,кого-тоичего-тобыло
жаль, кого-то недоставало ему, несмотря даже на присутствие Blanche.Вэти
минуты он сам пускался раза два со мною заговаривать, но никогдатолкомне
мог объясниться, вспоминал про службу, про покойницужену,прохозяйство,
про имение. Нападет на какое-нибудь слово и обрадуется ему, и повторяетего
сто раз на дню, хотя оно вовсе не выражает ни его чувств, ни егомыслей.Я
пробовалзаговариватьснимоегодетях;ноонотделывалсяпрежнею
скороговоркою и переходил поскорее на другой предмет: "Да-да! дети-дети,вы
правы, дети!" Однажды только он расчувствовался - мы шли с ним в театр: "Это
несчастные дети! - заговорил он вдруг, - да, сударь, да, этонес-с-счастные
дети!" И потом несколько раз в этот вечер повторял слова:несчастныедети!
Когда я раз заговорил о Полине, он пришел даже в ярость. "Этонеблагодарная
женщина, - воскликнул он, - она зла и неблагодарна! Она осрамила семью! Если
б здесь были законы, я бы ее в баранийрогсогнул!Да-с,да-с!"Чтоже
касается до Де-Грие, то он даже и имени егослышатьнемог."Онпогубил
меня, - говорил он, - он обокрал меня, он меня зарезал! Это был мой кошмар в
продолжение целых двух лет! Он по целым месяцам сряду мне во сне снился! Это
- это, это.