У подножия лестницы девушки глядели на важных мужчин с седыми висками, стоявших за мраморной балюстрадой, а влиятельные мужчины оглядывались по сторонам, чем-то звякая в карманах – ключами и личной жизнью.
– Тут княгиня, – сказала Дикки. – Может быть, отыщем ее? Она очень популярна.
Женщина с бритой головой и длинными, как у горгульи, ушами шла по коридору во главе процессии бритых мексиканок.
– Мадам выходила на сцену, пока муж не довел ее ноги до того, что она больше не могла танцевать, – продолжала Дикки, представляя немолодую даму.
– Мои колени давно окостенели, – грустно проговорила женщина.
– Как же так? – Алабама еле дышала. – Как же вы танцевали? И стали знаменитой?
Женщина смотрела на нее бархатистыми, черными, как вакса, глазами, молившими мир не забывать ее, потому что она не может жить в забвении.
– Я родилась в балете.
Алабама приняла это замечание как все объясняющее.
Тут все заспорили о том, куда пойти после спектакля. Чтобы доставить удовольствие княгине, компания выбрала «Русский клуб». Страдальческий голос падшей аристократии сливался с выразительными переборами цыганских гитар; приглушенное позвякивание шампанского о ведерки напоминало в этой темнице удовольствий свист невидимого хлыста. Бледные, будто изъятые из морозильни шеи, светились в мистическом полумраке, похожие на клыки гадюки; взъерошенные волосы вздымались над мелководьем ночи.
– Мадам, пожалуйста, – Алабама не отставала от княгини, – напишите мне рекомендательное письмо к какому-нибудь учителю танцев. Я все на свете сделаю, лишь бы научиться.
Бритая голова не сводила с Алабамы загадочного взгляда.
– Зачем вам? Это тяжело. Одно мучение. Ваш муж наверняка мог бы…
– Да. Как можно хотеть
этого? – вмешался Гастингс. – Я дам вам адрес учителя танца «черная задница»
[76]– он, конечно же, тоже черный, но какая разница?
– Большая, – возразила мисс Дуглас. – Когда меня в последний раз пригласили негры, мне пришлось одолжить деньги у метрдотеля, чтобы расплатиться. С тех пор я не признаю никого, темнее китайцев.
– Мадам, вы думаете, что мне это уже не по возрасту? – стояла на своем Алабама.
– Да, – коротко отозвалась княгиня.
– Они все живут на кокаине, – сказала мисс Дуглас.
– И молятся русским дьяволам, – добавил Гастингс.
– Однако некоторые все же ведут нормальную жизнь, – вставила свое слово Дикки.
– Секс неважный заменитель, – вздохнула мисс Дуглас.
– Чего?
– Секса, идиот.
– Думаю, – неожиданно для всех заявила Дикки, – балет как раз то, что нужно Алабаме. Я все время слышу, что она немного странная – нет, не сумасшедшая – немного не такая, как все. Это может объяснить лишь язык искусства. Я, правда, думаю, что вам это необходимо, – твердо произнесла она. – Это так же экзотично, как быть женой художника.
– Что значит «экзотично»?
– Повсюду бывать, не отставать от жизни, – конечно, я вас почти не знаю, но я, правда, думаю, что танцы будут вашим плюсом, если вы собираетесь и дальше не отставать. Скажем, вам наскучит общество, и вы сможете несколько раз крутануться. – И Дикки, ткнув острие вилки в стол, так энергично ее крутанула, что продырявила скатерть. – Вот так! – с энтузиазмом воскликнула она.
– Вот так! – с энтузиазмом воскликнула она. – Теперь я вас хорошо представляю!
Алабама же представила, как она с картинным изяществом раскачивается на краю скрипичного смычка, потом крутится на серебряных струнах, разочаровавшись в прошлом, но лелея смутные надежды на будущее. Потом в ее воображении возникло аморфное облако в зеркале гардеробной комнаты, обрамленном визитными карточками, вырезками из газет, телеграммами и фотографиями. Потом она мысленно направилась в каменный коридор со множеством электрических выключателей и табличек с запретом курить, мимо бачка с охлажденной питьевой водой и стопкой одноразовых чашек «Лайли», далее мимо мужчины в парусиновом кресле, она двигалась к серой двери с вырезанной по трафарету звездой.
Дикки, безусловно, была прирожденным импресарио.
– Уверена, у вас получится – с вашей-то фигурой!
Алабама исподтишка оглядела себя. Крепкая и устойчивая, как маяк.
– Наверно, получится, – с трудом прошептала она, слова преодолевали охвативший ее душевный восторг, словно пловцы – толщу воды.
– Наверно? – эхом отозвалась Дикки. – Да сам Картье был бы рад заполучить такую модель, подарил бы вам хитон из золотой сетки!
– Ну а кто подарит мне письмо к нужному человеку?
– Я, моя дорогая, у меня доступ ко всем недоступным знаменитостям в Париже. Но предупреждаю, золотые улицы рая очень болезненны для ножек. Советую вам обзавестись резиновыми подметками, прежде чем вы отправитесь в путь.
– Да, – не раздумывая, согласилась Алабама. – Наверно, коричневыми, для обочин, – о том, что на белых звездная пыль виднее, я слышала.
– Вы совершаете глупость, – вмешался Гастингс. – Ее муж говорит, что ей медведь на ухо наступил!
Наверняка случилось что-то такое, отчего он вдруг забрюзжал, – но не исключено, что как раз оттого, что ничего не случилось. Они все брюзжали, почти как она сама. Возможно, из-за нервов и безделья, разве что время от времени приходилось писать домой письма с просьбой прислать деньги. В Париже не было даже приличной турецкой бани.
– Чем вы сами занимались? – спросила Алабама.
– Стрелял из пистолета по своим медалям, заслуженным на войне, – съязвил он.
Гастингс был гладким и коричневым, как сладкая тянучка. Духовный развратник, он получал удовольствие, обескураживая людей, словом, был пиратом, грабящим души. Несколько поколений красивых матерей дали ему в наследство неистощимую капризность. С Дэвидом было гораздо спокойнее.
– Понятно, – сказала Алабама. – Арена сегодня закрыта, так как матадор остался дома и пишет мемуары. Три тысячи человек могут отправляться в кино.
Гастингсу не понравился ее сарказм.
– Я же не виноват, что Габриэль позаимствовала Дэвида. – Он увидел, что она искренне страдает, и решил прийти ей на помощь. – Полагаю, вы не хотите, чтобы я стал вашим любовником?
– О нет, не утруждайтесь – мне нравится мученичество.
Маленькая комната тонула в дыму. Громкая барабанная дробь возвестила сонный рассвет; вышибалы из соседних кабаре потянулись за утренним ужином.
Алабама тихонько мурлыкала себе под нос.
– Слышен шум-шум-шум, – напевала она, словно решила изобразить гудок парохода, плывущего сквозь туман.
– Это моя вечеринка, – твердо заявила она, когда подали чек. – Я много таких устраивала.
– Почему же вы не пригласили мужа? – недобрым тоном задал вопрос Гастингс.
– Черт с ним, – в запальчивости отозвалась Алабама. – Я приглашала его – но это было давно, и он забыл.