______________
* Производить опыты приятно (лат.).
"Черт возьми, - подумал Ганс Касторп, ошеломленный и пристыженный, - вот так хвалебная песнь труду. Чем я ее вызвал? Впрочем, все это
звучит довольно суховато. И что он все твердит о труде? Вечно лезет со своим трудом, хотя труд здесь почти ни при чем!" И он сказал:
- Прекрасно, господин Сеттембрини. Прямо удивительно, как вы все это умеете объяснить... Лучше, пластичнее, мне кажется, и выразить
трудно.
- Возврат к прошлому, - снова начал Сеттембрини, приподняв зонтик над кем-то проходившим мимо него, - интеллектуальный возврат к прошлому,
к воззрениям той мрачной, жестокой эпохи, - поверьте мне, инженер, это тоже болезнь, и она вполне изучена, для нее у науки есть немало
терминов - и в области эстетики и психологии, и в области политики, хотя это школьные термины, они ничего не объясняют, и вы охотно бы от
них уклонились. Но так как все явления духовной жизни тесно между собой переплетены и одно вытекает из другого, а черту нельзя дать даже
мизинца, не то он захватит всю руку, да и всего человека... и так как, с другой стороны, всякий здоровый принцип может привести только к
здоровым результатам - все равно какой бы вы ни взяли за основу, - то зарубите себе на носу: в болезни отнюдь нет ничего возвышенного,
ничего столь почтенного, чтобы она никак не могла сочетаться с глупостью; напротив, болезнь скорее - унижение, да, и она очень мучительна,
очень оскорбительна, она унижает идею человека... Можно в отдельных случаях относиться к болезни бережно, с сочувствием, но уважать ее как
особую духовную ценность - нельзя, это заблуждение, - зарубите себе на носу, - и оно служит началом всех умственных заблуждений. Та
женщина, о которой вы говорили... не могу вспомнить ее фамилию... да, фрау Штер, благодарю вас, - словом, та нелепая женщина - не тот
случай, когда перед человеческим чувством, как вы выразились, встает дилемма. Больна и глупа - ну и с богом, такая уж у нее судьба, тут все
просто, остается только пожалеть и пожать плечами. Дилемма, сударь мой, вернее трагедия, начинается там, где природа оказалась настолько
жестокой, что нарушила гармонию личности или заранее сделала ее невозможной, связав благородный и жизнеутверждающий дух с непригодным для
жизни телом. Вы знаете Леопарди{139}, инженер, или вы, лейтенант? Это несчастный поэт моей страны, горбатый, болезненный. Он был одарен
великой душой, но, постоянно оскорбляемая убожеством тела, она опустилась в низины иронии, и жалобы этой души разрывают сердце. Вот
послушайте!
И Сеттембрини начал декламировать; итальянские слова словно пели и таяли у него на языке; покачивая головой, он временами закрывал глаза,
не заботясь о том, что спутники ничего не понимают. Видимо, для него было важно самому насладиться богатствами своей памяти и своего
произношения и раскрыть их перед слушателями. Наконец он проговорил:
- Но вы же ничего не понимаете, вы слышите только звуки, а их мучительного смысла не улавливаете. Калеке Леопарди, господа, -
прочувствуйте это до конца, - было прежде всего отказано в женской любви, поэтому-то он, вероятно, и не мог бороться против увядания своей
души. Блеск славы и добродетели померк для него, природа показалась ему злой, - впрочем оно так и есть, она зла и глупа, тут я с ним
согласен, - и он изверился, - страшно сказать, - изверился в силах науки и прогресса! Вот она где трагедия, инженер! Вот где "дилемма для
человеческого чувства", а не в отношении той женщины, - я не желаю утруждать себя, вспоминая ее фамилию.
.. И не говорите мне, пожалуйста,
об "одухотворении", которое будто бы может вызвать в человеке болезнь, - ради бога, не говорите! Душа без тела - нечто настолько же
нечеловеческое и ужасное, как и тело без души, впрочем - первое редкое исключение, второе - правило. Как правило, тело берет верх над
душой, захватывает власть, захватывает все, что есть жизнь, и отвратительно эмансипируется. Человек, ведущий жизнь больного, - только тело,
в этом и состоит античеловеческая, унизительная особенность болезни... В большинстве случаев такое тело ничем не лучше трупа...
- Интересно, - вдруг заметил Иоахим, наклоняясь вперед, чтобы взглянуть на двоюродного брата, который шел по другую сторону Сеттембрини, -
ты ведь недавно говорил почти то же самое.
- Разве? - удивился Ганс Касторп. - Да, может быть у меня и возникали подобные мысли.
Сеттембрини сделал молча несколько шагов, затем сказал:
- Тем лучше, господа. Если так, тем лучше. Я отнюдь не хотел преподнести вам какую-то оригинальную философскую концепцию - это не моя
специальность. Если наш инженер сам подметил нечто подобное, это только подтверждает мое предположение, что он дилетантствует в области
мысли и, как это присуще одаренной молодежи, пока только экспериментирует с самыми различными воззрениями. Одаренный молодой человек -
вовсе не чистый лист бумаги, а скорее лист, на котором симпатическими чернилами все уже написано, хорошее и дурное, и дело воспитателя -
энергично развивать хорошее, а дурное, если оно стремится проступить на этом листе" навсегда уничтожить, соответствующим образом влияя на
него. Вы делали покупки, господа? - спросил он уже совсем другим, небрежным тоном.
- Да, ничего особенного, - отозвался Ганс Касторп, - всего-навсего...
- Мы купили одеяла для моего двоюродного брата, - спокойно пояснил Иоахим.
- Чтобы лежать на воздухе... при таком собачьем холоде... Я ведь тоже, пока я здесь, буду следовать режиму, - сказал Ганс Касторп,
усмехнувшись, и опустил глаза.
- А! Одеяла, лежанье на воздухе... - проговорил Сеттембрини. - Так, так, так! Ну, ну, ну! И в самом деле: "Placet expend!" - повторил он с
итальянским выговором и простился со своими спутниками. Приветствуемые хромым портье, они уже входили в холл санатория, и Сеттембрини
свернул в одну из гостиных, чтобы, как он заявил, перед завтраком почитать газеты. Второе лежание он, видимо, решил прогулять.
- Ну, знаешь ли, - начал Ганс Касторп, когда с Иоахимом поднимался на лифте, - это же настоящий педагог. Он сам недавно признал, что есть
в нем такая жилка. И с ним нужно быть все время начеку, скажешь лишнее слово - и получай длиннейшее наставление. Но послушать его стоит, он
умеет говорить, каждое слово у него точно выскакивает изо рта, и оно какое-то круглое и аппетитное... Когда он ораторствует, мне всегда
представляется, что это не слова, а свежие булочки.
Иоахим рассмеялся.
- Ну, этого ты лучше ему не говори. По-моему, он будет огорчен, узнав, что во время его поучений ты вспоминаешь о булках.
- Разве? Я далеко не уверен. У меня все время такое впечатление, что для него важно не только наставлять, или, может быть, важно во вторую
очередь, а главное - говорить, вот так подбрасывать слова и катить их... упруго, точно резиновые мячики... ему даже приятно, когда обращают
внимание и на эту особенность его речи. Пивовар Магнус, конечно, глуповат со своими "возвышенными натурами", однако Сеттембрини следовало
бы все-таки объяснить, что же в литературе основное. Я не спросил, чтобы не компрометировать себя, - ведь я в этом тоже плохо разбираюсь и
до сих пор не встречал ни одного литератора.