В сумрачной, душной итяжелой атмосфере по
комнатам почти бесшумно двигались женские фигуры,одетыев темныеплатья,
всегда свидом душевного сокрушения налицах ивсегда в мягких туфляхна
ногах.
СемьяЯкова Маякина состояла из негосамого,его жены, дочери и пяти
родственниц, причем самой младшей из них было тридцать четыре года.Все они
были одинаково благочестивы, безличны и подчинены Антонине Ивановне, хозяйке
дома, женщине высокой, худой,с темным лицом и строгими серымиглазами, --
ониблестеливластнои умно. Был еще у Маякинасын Тарас, но имяего не
упоминалосьвсемье;вгородебылоизвестно,чтостойпоры,как
девятнадцатилетний Тарас уехал в Москву учиться и через три года женился там
против воли отца, -- Яков отрексяот него. Апотом Тарас -- пропал без без
вести. Говорили, что он за что-то сослан в Сибирь...
ЯковМаякин --низенький, худой, юркий, с огненно-рыжей клинообразной
бородкой -- так смотрел зеленоватыми глазами, точно говорил всем и каждому:
"Ничего, сударь мой, не беспокойтесь! Я вас понимаю,ноежели вы меня
не тронете -- не выдам..."
Головау него былапохожа наяйцо иуродливовелика. Высокийлоб,
изрезанный морщинами,сливался с лысиной,и казалось, что у этого человека
два лица -- однопроницательное и умное,с длиннымхрящеватым носом, всем
видимое, а над ним -- другое, безглаз,содними только морщинами, ноза
ними Маякин как быпрятал и глаза и губы, -- прятал до времени, а когда оно
наступит, Маякин посмотрит на мир иными глазами, улыбнется иной улыбкой.
Он былвладельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку.
В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у
него была маленькаякаморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял
большой,старый,уродливый стол, перед ним-- глубокоекресло,и внем
Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая "Московскиеведомости". Среди
купечества онпользовалсяуважением, славой "мозгового"человека иочень
любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом:
-- Мы, Маякины, еще приматушке Екатерине купцами были, -- стало быть,
я -- человек чистой крови...
В этой семьесынИгната Гордеевапрожилшестьлет. На седьмом году
Фома, большеголовый, широкогрудыймальчик, казался старшесвоих летипо
ростуи посерьезномувзгляду миндалевидных, темныхглаз.Молчаливыйи
настойчивый в своих детскихжеланиях, он поцелым дням возился с игрушками
вместесдочерьюМаякина --Любой,подбезмолвнымнадзоромоднойиз
родственниц, рябой итолстой старой девы, которуюпочему-то звали Бузя, --
существачем-тоиспуганного;дажесдетьмионаговорилавполголоса,
односложнымисловами. Знаямножествомолитв,она не рассказывала Фоме ни
одной сказки.
СдевочкойФомажилдружно,но,когда она чем-нибудь сердилаили
дразнила его, он бледнел, ноздри его раздувались, он смешно таращил глазаи
азартно бил ее.
Она плакала, бежала к материижаловалась ей, ноАнтонина
любила Фомуинажалобы дочерималообращалавнимания,что ещеболее
скрепляло дружбу детей. День Фомы был длинен, однообразен. Встав с постели и
умывшись,он становилсяпередобразоми,поднашептываниеБузи, читал
длинныемолитвы. Потом-- пили чайимного ели сдобныхбулок,лепешек,
пирожков. После чая -- летом--дети отправлялись вгустой, огромный сад,
спускавшийсяв овраг,надне котороговсегдабылотемно. Оттудавеяло
сыростьюичем-тожутким. Детей не пускалидаженакрайоврага, и это
вселило в нихстрах к оврагу.Зимой,отчая до обеда, играли в комнатах,
если на дворебыло очень морозно, или шлина двор и там катались с большой
ледяной горы.
В полденьобедали --"по-русски", как говорил Маякин. Сначала на стол
ставили большую чашкужирныхщейс ржаными сухарямив них, но безмяса,
потомте же щи ели с мясом, нарезанныммелкимикусками, потом жареное--
поросенка,гуся, телятину или сычуг скашей, -- потом снова подавали чашку
похлебки с потрохами илилапши, изаключалось все это чем-нибудь сладким и
сдобным.Пили квасы:брусничный,можжевелевый,хлебный,--их всегда у
АнтониныИвановныбылонесколькосортов.Елимолча,лишьвздыхаяот
усталости; детямставилиотдельнуючашку для обоих, всевзрослые елииз
одной. Разомлев от такого обеда -- ложились спать,ичаса три кряду в доме
Маякина слышался только храп и сонные вздохи.
Проснувшись--пиличайи разговаривали огородских новостях, -- о
певчих, дьяконах, свадьбах, о зазорном поведении того или другогознакомого
купца... После Маякин говорил жене:
-- Ну-ка, мать, дай-ка сюда библию-то...
Чаще всего Яков Тарасович читал книгуИова.Надевши на свойбольшой,
хищный нос очки втяжелойсеребряной оправе, он обводил глазами слушателей
-- все ли на местах?
Они всесидели там, гдеонпривыкихвидеть, и налицахних было
знакомое ему выражение благочестия, тупое и боязливое.
--"Был человек в земле Уц..."--начинал Маякинсиплымголосом, и
Фома, сидевший рядом с Любой в углу комнаты на диване, ужезнал, что сейчас
егокрестный замолчит и погладит себя рукойпо лысине. Он сидел и, слушая,
рисовал себе человеказемли Уц. Человек этот был высоки наг, глаза у него
былиогромные, каку Нерукотворного Спаса, и голос--как большая медная
труба, накоторойиграютсолдаты влагерях. Человек с каждой минутой все
рос; дорастая до неба, он погружал свои темные руки в облака и, разрывая их,
кричал страшным голосом:
-- "На чтодансветчеловеку, которогопуть закрыти которогобог
окружил мраком?"
Фоме становилосьбоязно, и он вздрагивал; дрема отлетала отнего,он
слышалголоскрестного,который,пощипываябородку,с тонкойусмешкой
говорил:
-- Ишь ведь как дерзит.