Усамыхподступовихзаметилииоткрылипоним
пулеметный огонь. Офицеры бросились в штыки. Каждый из них знал, как и что
в каждую секунду он должен делать. Повсюду мелькала белая папахаМаркова.
Этобылбойкомандногосоставаснеумелоруководимойиплохо
дисциплинированной толпой солдат.
Офицеры ворвались в станицу иперемешалисьврукопашнойсхваткена
улицах с варнавцами и партизанами. В темнотеисвалкепулеметчикибыли
заколоты или разорваны гранатами у своихпулеметов.Кбелымнепрерывно
подходили подкрепления. Красные были окружены и стали отступать к площади,
где в станичном правлении сидел ревком.
Стреляли из-за каждого прикрытия,дралисьнакаждомперекрестке.В
вихре грязи подскакала орудийная запряжка, развернуласьскраюплощади,
орудие уставилось рылом в фасад станичного правления иударилогранатой:
бух-дззын! бух-дзын! Из окон начали выскакивать люди, повалил желтыйдым,
- от орудийного огня начали рваться жестянки с патронами.
Вэтокакразвремя2-йКавказскийполкобстрелялсвостока
наступающих. Варнавцы услышали бой в тылу унеприятеляиприободрились.
Сапожков, сорвавшийголосоткрикаиругани,выхватилузнаменосца
полковое знамя,обернутоеклеенкой,и,размахиваяим,побежалчерез
площадь к высоким мотающимся тополям, гдегущевсегоскоплялисьбелые.
Варнавцы стали выскакивать из-за ворот изаборов,подниматьсясземли,
бежали совсехсторонсоштыкаминаперевес.Опрокинулизаграждение,
прорвались и вышли из станицы на запад.
Эту ночь Рощин провел в брошенной телеге, вытащив из нее двазастывших
трупа и зарывшись в сено. Всю ночь одиноко бухали пушки, рваласьшрапнель
надНово-Дмитровской.Сутратудапотянулисьобозыдобровольцев,
ночевавшие в станице Калужской. Рощин вылез из телеги ипрошелзаобоз.
Возбуждение его было так велико, что он не чувствовал боли.
Ветер, все еще сильный, дул теперьсвостока,разметываяснежныеи
дождевые тучи. Часам к восьмиутрасквозьнесущиесяввышинеобрывки
непогоды засинело вымытое небо. Прямыми, как мечи, горячимилучамипадал
солнечный свет. Снег таял. Степьбыстротемнела,проступалиизумрудные
полоски зеленей и желтые полоски жнивья. Блестели воды,бежалиручьипо
дорожным колеям. Трупы, обсохшие на буграх,гляделимертвымиглазамив
лазурь.
- Гляди-ка, да это Рощин, ей-богу! Рощин, ты как сюда попал? - крикнули
с проезжавшего воза.
Рощин обернулся. В грязной и разломанной телеге, которой правилхмурый
казак, накрывшийся прелым тулупом, сидели трое с замотаннымиголовами,с
подвязаннымируками.Одинизних,длинный,худой,свылезающейиз
воротника шеей, приветствовал Рощина частыми кивками головы, растянутымв
улыбку запекшимся ртом. Рощин едва признал в нем товарища по полкуВаську
Теплова, когда-то румяного весельчака, бабника и пьяницу.
Рощин едва признал в нем товарища по полкуВаську
Теплова, когда-то румяного весельчака, бабника и пьяницу. Молча подошелк
телеге, обнял, поцеловал:
- Скажи, Теплов, к кому мне нужно явиться? Кто у васначальникштаба?
Как-никак,видишь,уменяпогоныбулавкойприколоты.Вчератолько
перебежал...
- Садись. Стой, остановись, сволочь! - крикнул Теплов извозному.Казак
заворчал, но остановился. Рощин влезнауголтелеги,свесивногинад
колесом. Это было блаженно - ехать под горячим солнцем. Сухо, какрапорт,
он рассказал свои приключения с самого отъезда из Москвы.Тепловсказал,
мелко покашливая:
- Я сам с тобой пойду к генералуРомановскому...Доедемдостаницы,
пожрем, и я устрою тебя в два счета. Чудак! Что же, ты хотел прямо явиться
по начальству: так, мол, и так - перебежал из краснойшайки,честьимею
явиться... Ты наших не знаешь. До штаба не довели бы, прикололи... Смотри,
смотри. - Он указал на длинный труп вофицерскойшинели.-ЭтоМишка,
барон Корф, валяется... Ну,помнишьего...Эх,былпарень...Слушай,
папиросы есть? А утро-то, утро! Понимаешь, душка моя, послезавтра въезжаем
в Екатеринодар, выспимся на постелях, и -набульвар!Музыка,барышни,
пиво!
Он громко, рыдающе засмеялся. Егообтянутоедокостейбольноелицо
сморщилось, лихорадочные пятна пылали на скулах.
- И так по всейРоссиибудет:музыка,барышни,пиво.Отсидимсяв
Екатеринодаре с месяц, почистимся и - на расправу.Ха-ха!Теперьмыне
дураки,душкамоя...КровьюкупилиправораспоряжатьсяРоссийской
империей. Мы им порядочек устроим... Сволочи! Вон, гляди, валяется.-Он
указал на гребень канавы, где, неестественно растопырившись, лежал человек
в бараньем кожухе. - Это непременно какой-нибудь ихний Дантон...
Телегу перегнал неуклюжий плетеный тарантас. В нем, залепленные грязью,
в чапанах с отброшенными на спину воротниками и в мокрыхмеховыхшапках,
сидели двое: тучный, огромный человек с темным оплывшим лицом и другой - с
длинным мундштуком в углу проваленного рта, с запущенной седоватой бородой
и мешочками под глазами.
- Спасители отечества, - покивал на них Теплов. - За неимениемлучшего
- терпим. Пригодятся.
- Это, кажется, Гучков, толстый?
- Ну да, и будет в свое время расстрелян, можешь быть покоен... Атот,
с мундштуком, - Борис Суворин, тоже, брат, рыльце-то в пушку... Какбудто
онмонархиихочет,и-невполнемонархии;виляет,носпособный
журналист... Его не расстреляем...
Телега въехалавстаницу.Хатыидомазапалисадникамиказались
опустевшими. Дымилось пожарище. Валялосьнесколькотрупов,дополовины
вбитых в грязь. Кое-где слышались отдельные выстрелы, -этоприканчивали
иногородних, вытащенных из погребов и сеновалов. На площадивбеспорядке
стоял обоз. Кричалисвозовраненые.Междутелегбродилиодуревшие,
измученныесестрывгрязныхсолдатскихшинелях.Откуда-тосодвора
слышался животный крик и удары нагаек.