А жених—от мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее—то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил; у царя во дворце бывал. Наш—то хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.
— Снежковых разве жених—от? — спросил Матвей.— Не самарский ли?
— Самарские, по всей Волге купцы известные,— отвечал Чалый.
— Куда ж ему в зятья к мужику идти,— сказал Матвей,— у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, сам я видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
Сильней и сильней напирал Алексей острым резцом на чашку, которую дотачивал. В глазах у него зелень ходенем заходила, ровно угорел, в ушах шум стоит, сердце так и замирает. Тогда только и опомнился, как резцом сквозь чашку прошел.
— Что это ты, Алексей? — с усмешкой спросил его вертельщик Петруха.— Сквозь прорезал.
— Сорвалось! — сквозь зубы молвил Алексей и бросил испорченную чашку в сторону. Никогда с ним такого греха не бывало, даже и тогда не бывало, как, подростком будучи, токарному делу учился. Стыдно стало ему перед токарями. По всему околотку первым мастером считается, а тут, гляди—ка, дело какое.
Зашабашили к обеду. Алексею не до еды. Пошел было в подклет, где посуду красят, но повернул к лестнице, что ведет в верхнее жилье дома, и на нижних ступенях остановился. Ждал он тут с четверть часа, видел, как пробрела по верху через сени матушка Манефа, слышал громкий топот сапогов Патапа Максимыча, заслышал, наконец, голос Фленушки, выходившей из Настиной светлицы. Уходя, она говорила: "Сейчас приду, Настенька!"
— Флена Васильевна,— отозвался с лестницы Алексей.
Она взглянула вниз, опершись грудью о перила и свесив голову.
— Что ты какой?— спросила она вполголоса.— Сам на себя не похож?
— Сойди на минуточку,— сказал Алексей.— Здесь в подклете нет никого — все обедают. Фленушка сбежала в подклет.
— Бог тебе судья, Флена Васильевна,— сказал Алексей.— За что же ты надо мной насмеялась?.. Ведь этак человека недолго уморить!
— С ума, что ли, спятил? — спросила Фленушка.— Чем я над тобой насмеялась?
— Какие речи ты от Настасьи Патаповны мне переносила?.. Какие слова говорила?.. Зачем же было душу мою мутить? Теперь не знаю, что и делать с собой — хоть камень на шею да в воду.
— Да ты белены объелся али спьяну мелешь сам не знаешь что? — сказала Фленушка.— Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила... А?..
— От Настасьи Патаповны доселева я никаких речей не слыхивал,— молвил Алексей.— С тобой у меня разговоры бывали!..— Вспомни—ка, что ты мне говорила, а вот — готовят пиры, жениха из Самары ждут.
— Только—то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет... Слушай: брагу для гостей не доварят, а тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
— Поверю,— потупясь, отвечал Алексей.
— Меня попрекать да обманщицей обзывать не станешь?
— Не буду,— проговорил он.
— То—то же. Ступай теперь. Выкинь печаль из головы, не томи понапрасну себя, а девицу красну в пущу тоску не вгоняй.
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он, что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне.
— Долго ли в красильне угореть,— отвечал Пантелей.— Ты бы по морозцу без шапки походил — облегчит.
— И впрямь пойду на мороз,— сказал Алексей и, надев полушубок, пошел за околицу. Выйдя на дорогу, крупными шагами зашагал он, понурив голову. Прошел версту, прошел другую, видит мост через овраг, за мостом дорога на две стороны расходится. Огляделся Алексей, опознал место и, в раздумье постояв на мосту, своротил налево в свою деревню Поромово.
Громко раздавалась по крытому снегом полю Алексеева песня:
Ох ты, горе мое, горе—гореваньице,
Ты печаль моя, тоска лютая.
Загубила ты добра—молодца,
Красна девица, дочь отецкая.
В каждом звуке песни слышались слезы и страшная боль тоскующей души.
После крупного разговора с отцом, когда Настя объявила ему о желанье надеть черную рясу, она ушла в свою светелку и заперлась на крюк. Не один раз подходила к двери Аксинья Захаровна и стучалась, и громко окликала дочь, похныкала даже маленько, авось, дескать, материны слезы не образумят ли девку, но дверь не отмыкалась, и в светлице было тихо, как в гробу.
"Уснула,— подумала Аксинья Захаровна.— Пускай ее отдохнет... Эка беда стряслась, и не чаяла я такой!.. Гляди—ка—сь, в черницы захотела, и что ей это в головоньку втемяшилось?.. На то ли я ее родила да вырастила?.. А все Максимыч!.. Лезет со своим женихом!..
Пошла Аксинья Захаровна в другую боковушку к Параше. Там Фленушка сидела за пяльцами, вышивая пелену, а Параша на мотовиле шерсть разматывала. Фленушка пела скитскую песню. Параша ей подтягивала:
Из пустыни старец
В царский дом приходит,
Он принес с собою,
Он принес с собою
Прекрасный камень,
Толь прекрасный, прелюбезный,
Предрагий.
Иосаф царевич,
Сын царя индейского,
Просит купца—старца:
"Покажи мне каменёк,
Покажи мне дорогой,
Я увижу и спознаю
Ему цену".
Когда ты возможешь
Небеса измерить,
Небеса измерить,
Все моря и земли
В горсть свою схватить,
А все против камня
Ровно ничего".