Ивот он ждет уже вторуюженщину, а его совесть спокойно молчит.То
естьспокойнойона,пожалуй,небыла,нонеиз-запрелюбодеянияи
сладострастия бывала его совесть иногда неспокойной и обремененной. Это было
что-то другое,оннезнал его имени.Это было чувствовины, котороене
приобретают,аполучаютприрождении.Может быть,это былото,что в
теологииназывается первородным грехом?Пусть будеттак. Да,жизньсама
несла в себе что-то вроде вины - зачем, в противном случае, такому чистому и
знающему человеку,как Нарцисс, пришлосьподвергать себя покаянию, подобно
преступнику? Или почемуон сам, Гольдмунд, чувствовал где-тов глубине эту
вину? Развеон не счастлив? Разве не молод и здоров, разве не свободенкак
птица? Разве не любим женщинами? Разве не прекрасно передавать женщине то же
чувстволюб:ви, котороеиспытываешьсам? Почему жевсе-такион не был
счастливцеликомиполностью?Почему вегомолодоесчастье,даив
добродетель и мудростьНарциссаиногдапроникала этастранная боль, этот
тихий страх,эта жалоба набренность? Почемуон столькоразмышляет об этом
подчас, хотя знает, что не мыслитель?
И все-таки жизнь была прекрасна. Он сорвал в траве маленький фиолетовый
цветок,поднесего близко к глазам, заглянул в маленький узкий венчик, там
расходились жилки и пульсировали крошечные тонкие, как волоски органы: как в
чреве женщины или в мозгумыслителя,билась там жизнь, дрожало желание. О,
почему мы совершенноничегоне знаем? Почемунеможем поговорить сэтим
цветком? Да даже двое людей не всегда могут по-настоящему поговорить другс
другом,для этого нужен счастливый случай, особая дружба и готовность. Нет,
этосчастье, это любовь не нуждается в сло вах, в противном случае она была
бы полнанедоразумений и глупости. Ах, глаза Лизе, полузакрытые отизбытка
блаженства иедва мерцавшие сквозь дрожащие веки- десятью тысячами ученых
или поэтических слов этого не выразишь! Ничего, ах, ничего-то нельзявообще
хоть как-то выразить, додуматьдоконца - и все-таки постоянно испытываешь
настоятельную потребность говорить, вечное побуждение думать! Он разглядывал
листьярастения,каккрасиво, какудивительно умнорасполагались они на
стебле.Прекрасны были стихи Вергилия, он любил их; но что был весь их ум и
ясность, красота и смысл по сравнению со спиралькой этих крохотныхлистиков
настебле.Какоенаслаждение,какоесчастье,какоевосхитительное,
благородное иосмысленноебылобыдеяние, еслибы человек былспособен
создать хоть одинтакой цветок!Но никто не в состоянииэтосделать,ни
герой, ни король, ни папа, ни святой.
Когдасолнцеблизилоськзакату,онотправилсяискатьместо,
назначенноеемукрестьянкой. Тутон ждал. Прекрасно было так ждать, зная,
что женщина, полная любви, вот-вот придет.
Она пришла и принесла вльнянойтряпице большойломоть хлеба и кусок
сала. Она развязала ее и положила перед ним.
Когдасолнцеблизилоськзакату,онотправилсяискатьместо,
назначенноеемукрестьянкой. Тутон ждал. Прекрасно было так ждать, зная,
что женщина, полная любви, вот-вот придет.
Она пришла и принесла вльнянойтряпице большойломоть хлеба и кусок
сала. Она развязала ее и положила перед ним.
- Для тебя,- сказала она.- Ешь!
-Потом,-ответилон,-хлеба мне не хочется, мне хочетсятебя.О,
покажи мне те прелести, что принесла с собой.
Многопрекрасного принесла она с собой: сильные жаждущие губы, сильные
сверкающие зубы, сильные руки, сверху красные от солнца, но белые и нежные с
другойстороны. Словоназнала немного, нов гортаниу нее пел какой-то
манящийзвук, а когда она почувствовала прикосновение его рук, таких нежных
ичутких,какихонаникогда не знала, кожаее затрепетала,авгорле
послышался звук,как умурлыкающейкошки. Она знала не много игр, меньше,
чем Лизе,ноонабыла наудивлениесильна, обнимала так,будтохотела
сломать возлюбленномушею. Наивной и жаднойбыла ее любовь,простой и при
всей своей силе все-таки застенчивой, Гольдмунд был очень счастлив с ней.
Потомонаушла,вздыхая,струдомоторвавшисьотнего,не смея
остаться.
Гольдмунд остался один, счастливый, но и печальный. Лишь много позже он
вспомнил о хлебе и сале и в одиночестве поел, была уже ночь.
ВОСЬМАЯ ГЛАВА
Долгое время уже странствовал Гольдмунд, редко ночуя двараза подряд в
одномместе,вездежеланныйгостьдляженщиниосчастливленныйими,
загоревший насолнце, похудевший впути от скуднойпиши.Многиеженщины
прощались снимна заре и уходили,некоторыесослезами, и иной разон
думал:"Почемуни одна неостается со мной? Почему,любя меняи нарушая
супружескую верность ради одной любовной ночи, все они сразу возвращаютсяк
своим мужьям, от которых в большинстве своем боятся получить побои?" Ни одна
не просила еговсерьезостаться,ни одна не попросила взять ссобой и не
была готова из любви разделить с нимрадостии горести странствия. Правда,
он ни одну не приглашал ссобой,ни одной не намекал наэто; спрашивая же
свое сердце, онпонимал, что емудорога свобода, и он не мог припомнить ни
однойвозлюбленной,тоскапо которойнеоставлялабыеговобъятиях
следующей. И все- таки ему было странно и немного грустно от того, что всюду
любовь была столь быстротечна, и женская,и его собственная, что она так же
быстроудовлетворялась,как ивспыхивала. Правильно ли это? Былолитак
всегдаи везде?Или дело в немсамом, может, он так устроен, чтоженщины
хотя и желали его и находили прекрасным, не хотели связываться с ним,кроме
как для короткой, бессловесной близости на сенеили вомху? Может, делов
том. что онстранствовал, а они, оседлые, боятся жизни бездомной?Или дело
только в нем, в его личности, так что женщины желали его и прижимали к себе,
как красивую игрушку, а потом все убегали к своим мужьям, даже если их ждали
побои? Он не знал.