Они разговаривали так же, но по новому,не так, как первые дни; они
изобреталидругдлядруга имена,она охотнорассказывалаемуосвоем
детстве,своих мечтахи играх. Часто говорила она и отом, чтоих любовь
запретна,потому чтоонне можетженитьсяна ней; печально иобреченно
говорила онаоб этом, украшаясвоюлюбовь этой тайной печалью, как черной
фатой.
В первый раз Гольдмунд чувствовал, что женщина его не только желает, но
и любит.
Как-то Лидия сказала: "Ты так красив ивыглядишь таким радостным. Но в
глубинетвоихглаз нет радости,тамтолько печаль,как будто твои глаза
знают, что счастьянети все прекрасноеи любимое недолго будет с нами. У
тебя самые красивые глаза, какиемогут быть и самые печальные. Мне кажется,
это из-за того,чтоты бездомный. Ты пришел ко мне из леса икогда-нибудь
опять уйдешь странствовать.А где же моя родина?Когда ты уйдешь, уменя,
правда,останутся отец и сестра, будет комната иокно, у которогоябуду
сидеть и думать о тебе, но родины больше не будет".
Он не мешал ей говорить, иногда посмеивался, иногда огорчался.Словами
он никогда не утешал ее, только тихо поглаживал ее голову, положенную ему на
грудь, тихо напевая что-то волшебно-бессмысленное, как няня утешает ребенка,
когда тот плачет. Однажды Лидия сказала: "Яхотела бы знать, Гольдмунд, что
же из тебя выйдет, я часто думаю об этом. У тебя будет не обычная жизнь и не
легкая. Ах, как я хочу, чтобы у тебя все было хорошо! Иногда мне кажется, ты
должен стать поэтом, которыйможет прекрасно выразить свои видения и мечты.
Ах, ты будешьбродить по всемусвету,и все женщины будут любитьтебя, и
все-таки ты будешь одинок. Иди лучше обратнов монастырь ксвоему другу, о
котором ты мне столькорассказывал!Ябуду за тебя молиться, чтобыты не
умер один в лесу".
Такмогла она говорить совершенно серьезно, с отчаянием вглазах.Но
потом могла опять, смеясь,скакатьс нимпо полям или загадывать шутливые
загадки и кидать в него увядшей листвой и спелыми желудями.
Как-тоГольдмундлежал в своейкомнате в постели в ожидании сна.На
сердцеунегобылотягостно,онобилосьтяжелоисильновгруди,
переполненное любовью,переполненноепечалью и беспомощностью.Он слушал,
какна крыше громыхает ноябрьскийветер; у него вошлов привычку какое-то
время перед сном вот так лежать в ожидании сна. Тихо повторял он про себя по
обыкновению песнь Марии:
Все прекрасно в тебе, Мария,
И позора изначального нет в тебе,
Ты радость Израиля,
Заступница грешных!
Нежной своей мелодичностью песня прониклав егодушу, но одновременно
снаружизапелветер,запел обеспокойности и странствии,о лесе, осени,
бездомной жизни.Он думал оЛидии, о Нарциссе и о своей матери, сердце его
было полно тяжелого беспокойства.
Тутон вздрогнул от неожиданности,не веря своим глазам,увидел, что
дверь открылась,в темнотев длинной белойрубашке, босиком, не говоря ни
слова, вошла Лидия, осторожно закрыла дверь и села к нему на постель.
- Лидия,- прошептал он,-моялань пугливая, мой белыйцветок! Лидия,
что ты делаешь?
-Япришлактебе,- сказала она,-только на минутку. Мнехотелось
посмотреть хоть разок, как мой Гольдмунд спит, мое золотое сердце.
Оналеглак нему, тихо лежалионис сильнобьющимися сердцами. Она
позволила ему целоватьсебя,она позволила его волшебным рукам поиграть со
своим телом, не больше. Через какое-то время она нежноотстранила его руки,
поцеловала егоглаза, бесшумновстала иисчезла. Дверь скрипнула, в крышу
билсяветер,всеказалосьзаколдованным,полнымтайны,итревоги,и
обещания, полным угрозы.Гольдмундне знал, чтоему думать,чтоделать.
Когдапослекороткого беспокойного снаонопять проснулся, подушкабыла
мокрой от слез.
Она пришла через несколько днейопять, дивный белый призрак, и провела
у него четвертьчаса, какв прошлый раз. Лежа в егообъятиях, она шептала
ему на ухо. многое хотелось ей сказать ему и поведать. С нежностью слушал он
ее.- Гольдмунд,- говорила она приглушенным голосом у самойего щеки,- как
грустно,чтояникогдане смогупринадлежатьтебе. Так не может больше
продолжаться, наше маленькоесчастье, наша маленькая тайнавопасности. У
Юлии уже зародилось подозрение, скоро она вынудит меня признаться.Или отец
заметит. Еслионзастанет меня в твоей постели,моя милая золотая птичка,
плохо придется твоей Лидии; она будет смотреть за плаканными глазами, как ее
любимыйвисит заокном и качается наветру. Ах,милый, беги прочь, прямо
теперь,покаотецнесхватилтебяинеповесил.Однаждыявидела
повешенного, вора. Я нехочувидеть тебя повешенным,лучшебеги и забудь
меня;толькобытыне погиб, золотце мое, Гольдмунд, только бы птицыне
выклевали твои голубые глаза! Нонет, родной, не уходи, ах, что мне делать,
если ты оставишь меня одну.
- Пойдем со мной, Лидия! Бежим вместе, мир велик!
- Это былобы прекрасно,- жаловалась она,- ах, какпрекрасно обойти с
тобой весь мир!Но яне могу. Я не могу спать в лесу или насоломе и быть
бездомной, этого я не могу! Я не могу опозорить отца. Нет, не говори, это не
самомнение.Янемогуестьизгрязнойтарелкиилиспатьвпостели
прокаженного. Ах, нам запрещено все. что хорошои прекрасно, мы оба рождены
для страдания. Золотце, мой бедный, маленький мальчик, неужелия увижу, как
тебя в конце концов повесят. А я, меня запрут, а потом отправят в монастырь.
Любимый, ты должен меняоставитьи опять спать с цыганками и крестьянками.
Ах, уходи, уходи, пока они тебя не схватили! Никогда мы не будемсчастливы,
никогда!
Он нежно гладил ее колени и, едва коснувшись до ее женского, спросил:
- Радость моя, мы могли бы быть так счастливы! Можно?
Она нехотя, но твердо отвелаего руку в cтopoнy и немного отодвинулась
от него.
-Нет,- скачалаона,-нет,этогонельзя.