Белые от пыли дороги сверкалипосклонамгор,сверкалив
глубине долин, сверкалинабесконечнойшириравнины.Белыепридорожные
домики были увиты пыльными лозами, длинные ряды иссушенных солнцемдеревьев
тянулись вдоль дорог,недаваятени,ивсекругомникло,истомленное
сверкающим зноем, который шел от неба и отземли.Истомленыбылилошади,
тянувшиевглубьстранывереницыповозокподдремотноепозвякиванье
колокольцев; истомлены были возницы, клевавшие носомнакозлах;истомлены
были землепашцы в полях. Все живое, все растущее страдало отзноя-кроме
разве ящерицы,чтопроворносновалавдолькаменныхоград,дацикады,
стрекотавшей, точно тоненькая трещотка. Даже пыль словно запеклась нажаре,
и самый воздух дрожал, как будто и он задыхался от зноя.
Шторы, занавеси, ставни, жалюзи - все было спущеноиплотнозакрыто,
чтобы преградить доступ сверкающему зною. Ностоилоемунайтигде-нибудь
щель или замочную скважину, и он вонзалсявнее,какдобелараскаленная
стрела. Всего надежней были защищеныотнегоцеркви.Тамсонномерцали
лампады в сумеречной мгле, соннораскачивалисьбезобразныетенистариков
богомольцев и нищих, и выйти из тихого полумрака колонн исводовбыловсе
равно, что броситься в огненную реку, когда только и остается, что плыть изо
всех сил к ближайшему островку тени. Город, где не видно людей,потомучто
каждый, разморясь от жары, рад укрыться втениилежатьнеподвижно,где
почти не слышно гомонаголосовисобачьеголая,гдетольконестройный
колокольный звон или сбивчивая дробь барабана нарушает порой тишину -таков
был в этот день Марсель, жарившийся в лучах августовского солнца.
Существовала в то время в Марселетюрьма,мерзостиневообразимой.В
одной из ее камер, до того отвратительной, что даже сверкающий день гнушался
ею и просачивался туда лишьввидескудныхвыжимковотраженногосвета,
помещалось двое узников. Приколоченная к стенескамья,всявзарубкахи
трещинах, сгрубовырезанныминанейподобиемшашечнойдоски,шашки,
сделанные из старых пуговиц и суповых костей, домино, два соломенныхтюфяка
и несколько винных бутылок - вот и все, что находилосьвкамере,еслине
считать крыс и разной невидимой глазу нечисти, кроме нечисти видимой - самих
узников.
Скудный свет, окоторомговорилосьвыше,проникалвкамеручерез
довольно большое, забранное железной решеткой окно,выходившеенамрачную
лестницу, откуда таким образом можнобылововсякоевремянаблюдатьза
обитателями камеры. Выступ в кладке стены, у нижнего края решетки, образовал
широкий каменный подоконник на высоте трех или четырех футов от полу. Сейчас
на этом подоконнике, полусидя, полулежа, устроился один изузников;колени
он подобрал, а спиной и ступнями ногупиралсявбоковыестенкиоконного
проема. Переплет решетки был настолько редкий, что не помешал емупросунуть
руку меж двух прутьев и облокотиться на поперечину, что придавалоегопозе
непринужденность.
Все здесь было отмечено печатью тюрьмы. Тюремный воздух, тюремный свет,
тюремная сырость, тюремные обитатели - на всем сказывалось пагубное действие
заключения. Лица людей побледнелииосунулись,железозаржавело,камень
покрылся слизью, дерево сгнило, воздухбылспертый,свет-мутный.Как
колодец, как подземелье, как склеп, тюрьма не знала сияния дня, и даже среди
пряных ароматов где-нибудь на островахИндийскогоокеанасохранилабыв
неприкосновенности свою зловонную атмосферу.
Человека, полулежавшего на каменном подоконнике,пробралдажехолод.
Нетерпеливым движениемплечаонплотнейзапахнулсвойширокийплащи
проворчал: "Черт возьми это проклятое солнце, хоть бы раз заглянуло сюда".
Он ждал, когда его придут кормить, тесно прижавшись к решетке, старался
высмотреть что-то внизу, куда уходила лестница,ивыражениемсвоеголица
напоминал голодного зверя. Но во взгляде слишком близко посаженныхглазне
былоничегоотцарственнойгордостильвиноговзора;тобылвзгляд
пронзительный, но неяркий, - словно нацеленное острие клинка, котороепочти
не видно, если смотреть на него в упор. Эти глаза не имелиглубины,лишены
были разнообразия выражений; они просто открывались и закрывались, аиногда
блестели, как у кошки. Искусный ремесленник мог быизготовитьлучшуюпару
глаз - если не говорить о службе, которую они служили своему обладателю. Нос
был довольно красив,изтех,которыеназываюторлиными,нопереносица
чересчур высока, оттого и расстояние между глазами казалось чересчурмалым.
Что до остального, то это был человек рослый,видный,стонкогубымртом,
прятавшимсяподгустымиусами,ишапкойжесткихвсклокоченныхволос
неопределенного пыльного цвета, кой-где, впрочем, отливавших рыжиной.Рука,
просунутая между прутьеврешетки(всяпокрытаясвежими,едвазажившими
царапинами), была невелика, удивляла своей женственной пухлостьюи,верно,
удивляла бы также белизной, если бы смыть с нее тюремную грязь.
Второй узник лежал на каменном полу, укрывшись курткой грубоготемного
сукна.
- Вставай, скотина! - зарычал первый. - Не смей спать, когда я голоден!
- Можно и встать, патрон, - покорно и даже весело согласился тот,кого
назвали скотиной. - Мне ведь все равно, что спать, что бодрствовать. Разница
невелика.
С этими словами он встал, отряхнулся, почесал себеспину,накинулна
плечи куртку, которой только что укрывался, завязал рукаваподподбородком
и, зевая, уселся на пол у стены напротивокна.-Скажи,которыйчас,-
буркнул первый узник. -Полденьпробьетчерез...черезсорокминут.-
Запинка была вызвана тем, что он обежал глазами камеру, точномогпрочесть
где-то ответ на заданный ему вопрос.
- С тобой не нужно часов. Как это ты всегда узнаешь время?
- Сам не знаю как. Я всегда могу сказать, который час и где я нахожусь.
Меня привезли сюда ночью, на лодке, но я отлично знаю, где я.