Конвоем командовал офицер, флегматичный толстяк с обнаженнойшпагойв
руке идымящейсясигаройворту.Онкороткоприказалсвоимсолдатам
построиться вокруг господина Риго, с невозмутимым хладнокровием занялместо
во главе отряда, скомандовал "Марш!"-ипроцессияподбряцаньеоружия
тронулась вниз по лестнице. Хлопнула дверь - повернулся ключ в замке - иот
ворвавшейся было в тюрьму струи непривычного воздуха исветаосталсялишь
медленно таявший синеватый дымок офицерской сигары.
Второй узник, оставшись один, с проворствомобезьяныилимедвежонка,
которого раздразнили, взобрался на подоконник, чтобы не упуститьничегоиз
церемонии отбытия. Он все еще стоял, сжимая решетку руками, как вдруг до его
слуха донесся громкий шум - крики, брань, вопли, угрозы, проклятия сливались
в сплошной яростный гул, похожий на рев бури.
Узник торопливоспрыгнулсокнаизаметалсяпокамере,всвоем
беспокойстве еще более похожий на дикого зверявклетке;потомонснова
вскочил на окно, вцепился в решетку и стал трясти ееобеимируками,снова
спрыгнул и заметался из угла в угол, снова вскочил на окно и прислушался,и
так он не мог найти себе покоя до тех пор, пока шум не замер в отдалении.А
сколько узников с душой куда более благородной вот так же исходяттоскойв
неволе, и никто не задумывается об этом, даже любимые ими существа далеки от
истины; а великие мира сего, те, что обрекли их на заточение,вэтовремя
гарцуют в лучах солнца под приветственные клики толпы; когда жепробьетих
смертныйчас,спокойноотходятввечностьнасобственнойпостели,
напутствуемые восхвалениями ипышнымиречами;иучтиваяистория,более
раболепная, чем любой клеврет, услужливо бальзамирует трупы!
Наконец Жан-Батист, который волен был теперьвыбиратьвэтихстенах
любое место для проверки своей способности засыпать когда вздумается, лег на
скамью, подложив под голову скрещенные руки, закрыл глаза и черезмгновение
уже спал. В своей беспечности, в своей покладистости, в своем добродушии,в
коротких вспышках гнева, в том, как легко приходил к нему сон,втом,как
легко он довольствовался черствым хлебом и жестким ложем,вбыстройсмене
горя и веселья - во всем этом он был истинным сыном своей родины.
Меж темсверкание,разлитоекругом,сталомеркнутьимало-помалу
угасло; в ореоле алых, зеленых, золотистых лучей закатилосьсолнце;звезды
высыпали на небе, а на земле, подражая им, засияли светлячки, -такдобрые
дела, совершаемые людьми, служат лишьжалкимподобиемвысшегодобра;на
пыльные дороги и на бескрайнюю равнину лег покой; глубокая тишина воцарилась
над морем, и даже волны не шептались о том далеком дне,когдаимпридется
возвращать своих мертвых.
ГЛАВА II - Дорожные спутники
- Сегодня, кажется, уже не орут, как орали вчера - верно, сэр?
- Не слышно, во всяком случае.
- Стало быть, не орут.
- Стало быть, не орут. Эти люди, когда открывают рот, так ужзаботятся
о том, чтобы их было слышно.
- Вполне естественная забота.
- Да, но ведь они орут постоянно. Им без этого жизнь не в жизнь.
- Вы говорите о марсельцах?
- Я говорю о французах. Все они любители поорать.
А что до Марселя, так мы знаем, что такое Марсель. Город, откудапошла
гулять по свету самая возмутительная бунтовская песня * из всех,когда-либо
сочиненных на Земле. Который просто не мог бы существоватьбезэтихсвоих
аллон-маршон - все равно куда, хоть к победе, хоть к смерти, хотькчерту,
на худой конец.
Произнесший эту тираду - с самым, впрочем, забавно-добродушным видом-
перегнулся через парапет и обвел Марсель взглядом,исполненнымвеличайшего
презрения; а затем принял независимую позу, заложив руки в карманы ибренча
там монетами, и подкрепил этот взгляд уничтожительным смешком.
- Аллон-маршон, скажите на милость!Лучшебыдалипорядочнымлюдям
аллон-маршон по ихнадобностям,анезапиралиихвкакой-тодурацкий
карантин!
- Да, обстоятельство предосадное, - согласился второй собеседник. -Но
сегодня нас обещают выпустить.
- Обещают выпустить! - воскликнул первый. - Да это,еслихотите,еще
большее безобразие. Выпустить! А с какой стати нас здесь вообще держат?
- Действительных причиннет,согласен.Нопосколькумыприбылис
Востока, а Восток - пристанище чумы...
- Чумы! - подхватил первый. - Вот в этом все дело. Недолго и очуметь от
того, что с нами здесь происходит. Я словно человек в здравом уме итвердой
памяти, которого засадили в дом для умалишенных - просто не могуперенести,
что меня подозревают в чем-либо подобном. Мое здоровье неоставляложелать
лучшего, когда мы сюда приехали; но от одного подозрения, чтоямогубыть
зачумлен, я совсем очумел. Да, да, они правы: у меня чума.
- Вы ее отлично переносите, мистер Миглз, -сулыбкойотозвалсяего
собеседник.
- Ошибаетесь. Знай вы всю правду обо мне, вы бытакнеговорили.Уж
сколько времени я просыпаюсь по ночам и твержу себе: вот я заболеваю, вотя
уже заболел, вот теперь я умру, и эти негодяивоспользуютсямоейсмертью,
чтобы оправдать свои предосторожности. Да я предпочел бы, чтобыменясразу
проткнули булавкой инакололинакартон,точнокакую-нибудьбукашкув
коллекции насекомых, чем терпеть те муки, которые я здесь терплю.
- Полно тебе, мистер Миглз, что уж теперь говорить об этом,когдавсе
позади, - послышался жизнерадостный женский голос.
- Позади! - подхватил мистер Миглз, который (вопреки своемуприродному
добродушию) находился, видимо,втакомрасположениидуха,когдавсякая
попытка со стороны прекратить спор лишь подливает масла в огонь. - А хотя бы
даже и позади, почему же мне не говорить об этом?
Женский голос принадлежал миссис Миглз,амиссисМиглзпоходилана
мистера Миглза - у нее было такое же приветливое, румяное лицо, одно изтех
славных английских лиц, на которых запечатлелся отблеск камелька и домашнего
уюта, озаряющего их пять или шесть десятков лет.