Кутеж
иногда продолжается по нескольку дней. Разумеется, заготовленное виноскоро
пропивается; тогда гуляка идет к другим целовальникам, которые уже поджидают
его, и пьет до тех пор, пока не пропивает всего до копейки. Как ни оберегают
арестанты гуляющего, но иногда он попадается наглазавысшемуначальству,
майору иликараульномуофицеру.Егоберутвкордегардию,обираютего
капиталы, если найдут их на нем, и взаключениесекут.Встряхнувшись,он
приходит обратно в острог и чрез несколько дней снова принимается за ремесло
целовальника.Иныеизгуляк,разумеетсяизбогатеньких,мечтаютио
прекрасном поле. За большие деньги они пробираютсяиногда,тайком,вместо
работы, куда-нибудь из крепости на форштадт, всопровожденииподкупленного
конвойного. Там, в каком-нибудь укромном домике, где-нибудьнасамомкраю
города, задается пир на весь мир и ухлопываются действительно большие суммы.
За деньги и арестантом небрезгают;конвойныйжеподбираетсякак-нибудь
заранее,сзнаниемдела.Обыкновеннотакиеконвойныесами-будущие
кандидатывострог.Впрочем,заденьгивсеможносделать,итакие
путешествия остаются почти всегда в тайне. Надо прибавить,чтоонивесьма
редко случаются; на этонадомногоденег,илюбителипрекрасногопола
прибегают к другим средствам, совершенно безопасным.
Еще спервыхднеймоегоострожногожитьяодинмолодойарестант,
чрезвычайно хорошенький мальчик,возбудилвомнеособенноелюбопытство.
ЗвалиегоСироткин.Былондовольнозагадочноесуществовомногих
отношениях. Прежде всего меня поразило егопрекрасноелицо;емубылоне
более двадцати трех лет от роду. Находился он в особом отделении, то естьв
бессрочном,следственно,считалсяоднимизсамыхважныхвоенных
преступников. Тихий и кроткий, он говорил мало, редко смеялся. Глаза унего
былиголубые,чертыправильные,личикочистенькое,нежное,волосы
светло-русые. Даже полуобритая голова мало егобезобразила:такойонбыл
хорошенький мальчик. Ремесла он не имел никакого,ноденьгидобывалхоть
понемногу, но часто. Был он приметно ленив, ходил неряхой. Разве ктодругой
оденет его хорошо, иногда даже в красную рубашку, иСироткин,видимо,рад
обновке: ходит по казармам, себя показывает. Он не пил, вкартынеиграл,
почти ни с кем не ссорился. Ходит, бывало, за казармами - рукивкарманах,
смирный, задумчивый, О чем он мог думать, трудно былосебеипредставить.
Окликнешь иногда его, из любопытства, спросишь о чем-нибудь,онтотчасже
ответит и даже как-то почтительно, непо-арестантски,новсегдакоротко,
неразговорчиво; глядит же на вас как десятилетний ребенок. Заведутся унего
деньги - он не купитсебечего-нибудьнеобходимого,неотдастпочинить
куртку, не заведет новых сапогов, а купит калачика, пряничкаискушает,-
точно ему семь лет отроду.
"Эхты,Сироткин!-говорят,бывало,ему
арестанты,-сиротатыказанская!"Внерабочеевремяонобыкновенно
скитается по чужим казармам; все почти заняты своим делом, одному ему нечего
делать. Скажут ему что-нибудь, почтивсегдавнасмешку(наднимиего
товарищами таки часто посмеивались), - он, не сказав ни слова, поворотится и
идет в другую казарму; а иногда, если ужоченьпросмеютего,покраснеет.
Часто я думал: за что это смирное, простодушное существо явилосьвострог?
Раз я лежал в больнице в арестантской палате. Сироткинбылтакжеболени
лежал подле меня; как-то под вечер мыснимразговорились;онневзначай
одушевился и, к слову, рассказал мне,какегоотдаваливсолдаты,как,
провожая его, плакала над ним его мать и как тяжело ему было в рекрутах.Он
прибавил, что никак не мог вытерпеть рекрутской жизни: потомучтотамвсе
были такие сердитые, строгие, а командиры всегда почти были им недовольны...
- Как же кончилось? - спросил я. - За что ж ты сюда-то попал? Да ещев
особое отделение... Ах ты, Сироткин, Сироткин!
- Да я-с, Александр Петрович, всего годпробылвбатальоне;асюда
пришел за то, что Григория Петровича, моего ротного командира, убил.
- Слышал я это, Сироткин, да не верю. Ну, кого ты мог убить?
- Так случилось, Александр Петрович. Уж оченно мне тяжело стало.
- Да как же другие-то рекруты живут? Конечно, тяжело сначала,апотом
привыкают, и, смотришь, выходит славныйсолдат.Тебя,должнобыть,мать
забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати лет кормила.
- Матушка-то меня, правда, очень любила-с. Когда я в некруты пошел, она
после меня слегла да, слышно и невстала...Горькомнеужпоконецпо
некрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, - а и зачто-с?Я
всем покоряюсь, живу в акурат; винишка не пью, ничем незаимствуюсь;ауж
это, Александр Петрович, плохое дело, количемзаимствуетсячеловек.Все
кругом такие жестокосердные, - всплакнуть негде.Бывало,пойдешькудаза
угол, да там и поплачешь. Вот и стою я раз вкарауле.Ужночь;поставили
меня на часы, на абвахте, у сошек. Ветер: осень была, атеменьтакая,что
хоть глаз раздери. И так тошно, тошно мне стало! Взял я к ногеружье,штык
отомкнул, положил подле; скинул правый сапог, дуло наставилсебевгрудь,
налег на него и большим пальцем ноги спустил курок. Смотрю - осечка! Я ружье
осмотрел, прочистил затравку, порохуновогоподсыпал,кремешокпробили
опять к груди приставил. Что же-с? порох вспыхнул, а выстрела опять нет! Что
ж это, думаю? Взял я, надел сапог, штык примкнул, молчу и расхаживаю. Тут-то
я и положил это дело сделать: хоть кудахошь,тольковонизнекрутства!
Через полчаса едет командир; главным рундом правил. Прямонаменя:"Разве
так стоят в карауле?" Я взял ружье на руку, да и всадил в него штык по самое
дуло. Четыре тысячи прошел, да и сюда, в особое отделение...
Он не лгал. Да изачтожеегоприслалибывособоеотделение?
Обыкновенные преступления наказываются гораздо легче.