..
Он не лгал. Да изачтожеегоприслалибывособоеотделение?
Обыкновенные преступления наказываются гораздо легче. Впрочем,толькоодин
Сироткин и был из всех своих товарищейтакойкрасавчик.Чтожекасается
других, подобных ему, которых было у нас всех человек до пятнадцати, то даже
странно было смотреть на них: только два-три лица были еще сносны; остальные
же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые. Еслипозволят
обстоятельства, я скажу когда-нибудь о всей этой кучкеподробнее.Сироткин
же часто был дружен с Газиным, тем самым, по поводукоторогояначалэту
главу, упомянув, что он пьяный ввалилсявкухнюичтоэтоспуталомне
первоначальные понятия об острожной жизни.
Этот Газин былужасноесущество.Онпроизводилнавсехстрашное,
мучительное впечатление. Мне всегдаказалось,чтоничегонемоглобыть
свирепее, чудовищнее его. Я видел в Тобольске знаменитого своими злодеяниями
разбойника Каменева; видел потом Соколова, подсудимого арестанта, избеглых
солдат, страшного убийцу. Но ни один из них непроизводилнаменятакого
отвратительного впечатления, как Газин. Мнеиногдапредставлялось,чтоя
вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною. Он был
татарин; ужасно силен, сильнее всех в остроге; росту выше среднего, сложения
геркулесовского, с безобразной, непропорциональноогромнойголовой;ходил
сутуловато, смотрел исподлобья. В остроге носились обнемстранныеслухи:
знали, что он был из военных; но арестанты толковалимежсобой,незнаю,
правда ли, что он беглый из Нерчинска; в Сибирь сослан был уже не раз, бегал
не раз, переменял имя и наконец-то попал в наш острог, вособоеотделение.
Рассказывали тоже про него, что онлюбилпреждерезатьмаленькихдетей,
единственно из удовольствия: заведет ребенка куда-нибудьвудобноеместо;
сначала напугает его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом итрепетом
бедной маленькой жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением. Все это,
можетбыть,ивыдумывали,вследствиетяжелоговпечатления,которое
производил собою на всех Газин, но все эти выдумки как-то шли к нему, были к
лицу. А между тем в остроге он вел себя, не пьяный,вобыкновенноевремя,
очень благоразумно. Был всегда тих, ни с кем никогда не ссорилсяиизбегал
ссор, но как будто от презрения к другим, как будто считаясебявышевсех
остальных; говорил очень мало и был как-то преднамеренно несообщителен.Все
движения его были медленные, спокойные, самоуверенные. Поглазамегобыло
видно,чтооноченьнеглупичрезвычайнохитер;ночто-то
высокомерно-насмешливое и жестокое было всегда в лице егоивулыбке.Он
торговал вином и был в остроге одним из самых зажиточных целовальников. Но в
год разадваемуприходилосьнапиватьсясамомупьяным,ивоттут-то
высказывалось все зверство его натуры. Хмелея постепенно, он сначала начинал
задирать людей насмешками, самыми злыми, рассчитаннымиикакбудтодавно
заготовленными; наконец, охмелев совершенно, он приходил в страшнуюярость,
схватывал нож ибросалсяналюдей.
Арестанты,знаяегоужаснуюсилу,
разбегались от него и прятались; он бросался на всякого встречного. Но скоро
нашли способ справляться с ним. Человекдесятьизегоказармыбросались
вдруг на него все разом и начинали бить. Невозможно представить себеничего
жесточе этого битья: его били в грудь, под сердце,подложечку,вживот;
били много и долго и переставали толькотогда,когдаонтерялвсесвои
чувства и становился как мертвый. Другого бы не решились так бить: такбить
-значилоубить,нотольконеГазина.Послебитьяего,совершенно
бесчувственного, завертывали в полушубок иотносилинанары."Отлежится,
мол!" И действительно, наутро он вставал почти здоровыйимолчаиугрюмо
выходил на работу. И каждый раз, когда Газин напивался пьян, вострогевсе
уже знали, что день кончится для него непременно побоями. Да и самонзнал
это и все-таки напивался. Так шло несколько лет. Наконец,заметили,чтои
Газин начинает поддаваться. Он стал жаловаться на разные боли, сталзаметно
хиреть; все чаще и чаще ходил в госпиталь... "Поддался-таки!" - говорили про
себя арестанты.
Он вошел в кухню в сопровождении того гаденького полячкасоскрипкой,
которого обыкновенно нанимали гулявшиедляполнотысвоегоувеселения,и
остановилсяпосредикухни,молчаивнимательнооглядываявсех
присутствующих. Все молчали. Наконец, увидя тогда меня и моего товарища,он
злобно и насмешливо посмотрел на нас,самодовольноулыбнулся,что-токак
будто сообразил про себя и, сильно покачиваясь, подошел к нашему столу.
- А позвольте спросить, - начал он (онговорилпо-русски),-выиз
каких доходов изволите здесь чаи распивать?
Я молча переглянулся с моим товарищем, понимая, что всего лучше молчать
и не отвечать ему. С первого противоречия он пришел бы в ярость.
- Стало быть, у вас деньги есть? - продолжал ондопрашивать.-Стало
быть, у вас денег куча, а? А разве вызатемвкаторгупришли,чтобчаи
распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите же, чтоб вас!..
Но видя, что мы решились молчать и не замечатьего,онпобагровели
задрожал от бешенства. Подле него, в углу, стояла большая сельница(лоток),
в которую складывался весь нарезанный хлеб,приготовляемыйдляобедаили
ужина арестантов. Она была таквелика,чтовнейпомещалосьхлебадля
половины острога; теперь же стояла пустая. Он схватилееобеимирукамии
взмахнул над нами. Еще немного, и он бы раздробил нам головы. Несмотря на то
что убийство или намерение убить грозило чрезвычайными неприятностямивсему
острогу:началисьбырозыски,обыски,усилениестрогостей,апотому
арестантывсемисиламистаралисьнедоводитьсебядоподобныхобщих
крайностей, - несмотря на это, теперь все притихлиивыжидали.Ниодного
слова в защиту нас! Ни одного крика наГазина!-дотакойстепенибыла
сильна в нихненавистькнам!Им,видимо,приятнобылонашеопасное
положение.