Я пробовал с ним заговорить
об его похождениях. Он немного хмурилсяприэтихрасспросах,ноотвечал
всегда откровенно. Когдажепонял,чтоядобираюсьдоегосовестии
добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул наменядотого
презрительно и высокомерно, как будто я вдруг сталвегоглазахкаким-то
маленьким, глупеньким мальчиком,скоторымнельзяирассуждать,какс
большим. Даже что-то вроде жалости ко мне изобразилосьвлицеего.Через
минуту он расхохотался надомнойсамымпростодушнымсмехом,безвсякой
иронии, и, я уверен, оставшись одинивспоминаямоислова,можетбыть,
несколько раз он принимался про себя смеяться. Наконец, он выписалсяещес
не совсем поджившей спиной; я тожепошелвэтотразнавыписку,ииз
госпиталянамслучилосьвозвращатьсявместе:мневострог,аемув
кордегардию подле нашего острога, где он содержался и прежде.Прощаясь,он
пожал мне руку, и с его стороны это был знак высокой доверенности. Ядумаю,
он сделал это потому, что был очень доволен собойинастоящейминутой.В
сущности, он не мог не презирать меня и непременнодолженбылглядетьна
меня как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях перед
ним низшее. Назавтра же его вывели к вторичному наказанию...
Когда заперли нашу казарму, она вдруг приняла какой-то особенный вид-
виднастоящегожилища,домашнегоочага.Толькотеперьямогвидеть
арестантов, моих товарищей, вполне как дома. Днем унтер-офицеры,караульные
и вообще начальство могут во всякую минуту прибыть в острог,апотомувсе
обитателиострогакак-тоидержатсебяиначе,какбудтоневполне
успокоившись, как будто поминутно ожидая чего-то,вкакой-тотревоге.Но
только заперли казарму, все тотчас же спокойно разместились, каждый на своем
месте, и почти каждый принялсязакакое-нибудьрукоделье.Казармавдруг
осветилась. Каждый держал своюсвечуисвойподсвечник,большеючастью
деревянный.Ктозаселтачатьсапоги,ктошитькакую-нибудьодежу.
Мефитический воздух казармы усиливался с часу на час. Кучка гулякзаселав
уголку на корточках перед разостланнымковромзакарты.Почтивкаждой
казарме был такой арестант, который держал у себя аршинный худенький коврик,
свечкуидоневероятностизасаленные,жирныекарты.Всеэтовместе
называлось: майдан. Содержатель получал плату с играющих, копеекпятнадцать
за ночь; тем он и промышлял. Игроки играли обыкновенно в три листа, вгорку
и проч. Все игры были азартные. Каждый играющийвысыпалпередсобоюкучу
медных денег - все, что у него было в кармане, и вставал с корточек,только
проигравшись в пух или обыграв товарищей. Игракончаласьпоздноночью,а
иногда длилась до рассвета, до самой той минуты, как отворяласьказарма.В
нашей комнате, так же как и во всех других казармах острога,всегдабывали
нищие, байгуши, проигравшиеся и пропившиесяилитакпросто,отприроды,
нищие.
В
нашей комнате, так же как и во всех других казармах острога,всегдабывали
нищие, байгуши, проигравшиеся и пропившиесяилитакпросто,отприроды,
нищие.Яговорю"отприроды"иособеннонапираюнаэтовыражение.
Действительно, везде в народе нашем, при какой бы то ни было обстановке, при
каких бы то ни было условиях, всегда естьибудутсуществоватьнекоторые
странные личности, смирные и нередко оченьнеленивые,нокоторымужтак
судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими. Онивсегдабобыли,
онивсегданеряхи,онивсегдасмотряткакими-тозабитымиичем-то
удрученными и вечно состоят укого-нибудьнапомычке,укого-нибудьна
посылках, обыкновенно у гуляк или внезапноразбогатевшихивозвысившихся.
Всякий почин, всякая инициатива - для них горе и тягость. Оникакбудтои
родилисьстемусловием,чтобничегоненачинатьсамимитолько
прислуживать, жить не своей волей, плясать по чужой дудке; ихназначение-
исполнять одно чужое. В довершениевсегоникакиеобстоятельства,никакие
перевороты не могут их обогатить. Они всегда нищие.Язаметил,чтотакие
личности водятся и не водномнароде,авовсехобществах,сословиях,
партиях, журналах и ассоциациях. Так-то случалосьивкаждойказарме,в
каждом остроге, и только что составлялся майдан, одинизтакихнемедленно
являлся прислуживать. Да ивообщениодинмайданнемогобойтисьбез
прислужника. Его нанимали обыкновенно игроки все вообще, на всю ночь, копеек
за пять серебром, и главная его обязанность была стоять всю ночь на карауле.
Большею частью онмерзчасовшестьилисемьвтемноте,всенях,на
тридцатиградусном морозе, прислушиваясь к каждому стуку, к каждому звону,к
каждому шагу на дворе. Плац-майор или караульные являлисьиногдавострог
довольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющих, и работающих,и
лишние свечки, которые можно было видеть ещесодвора.Покрайнеймере,
когда вдруг начинал греметь замок на дверяхизсенейнадвор,былоуже
поздно прятаться, тушить свечи и улегаться на нары. Но таккаккараульному
прислужнику после того больно доставалось отмайдана,тоислучаитаких
промахов были чрезвычайно редки.Пятькопеек,конечно,смешноничтожная
плата, даже и для острога; но меня всегда поражалавострогесуровостьи
безжалостность нанимателей, и в этом и во всех других случаях. "Деньги взял,
так и служи!" Это был аргумент, не терпевший никаких возражений. За выданный
грош наниматель брал все, что мог брать, брал, если возможно, лишнееиеще
считал, что он одолжает наемщика. Гуляка, хмельной, бросающий деньги направо
и налево без счету, непременно обсчитывал своего прислужника, и этозаметил
я не в одном остроге, не у одного майдана.
Я сказал уже, что в казарме почти все уселись за какие-нибудьзанятия:
кроме игроков, было не более пяти человек совершенно праздных; они тотчас же
легли спать.