Мое место на нарах приходилось у самой двери. С другойстороны
нар, голова с головой со мною, помещался Аким Акимыч. Часовдодесятиили
одиннадцати онработал,клеилкакой-торазноцветныйкитайскийфонарик,
заказанный ему в городе,задовольнохорошуюплату.Фонарикионделал
мастерски, работал методически, не отрываясь; когдажекончилработу,то
аккуратно прибрался, разостлал свой тюфячок, помолилсябогуиблагонравно
улегся на свою постель. Благонравие и порядок он простирал, по-видимому,до
самогомелочногопедантизма;очевидно,ондолженбылсчитатьсебя
чрезвычайно умным человеком, как и вообще все тупые и ограниченные люди.Не
понравился он мне с первого же дня, хотя, помню, в этот первый день ямного
о нем раздумывал и всего более дивился, что такая личность, вместо того чтоб
успевать в жизни, очутилась в остроге.Впоследствиимненеразпридется
говорить об Акиме Акимыче.
Но опишу вкратце состав всей нашей казармы. В ней приходилось мнежить
много лет, и это все были мои будущие сожители и товарищи.Понятно,чтоя
вглядывался в них с жадным любопытством.Слеваотмоегоместананарах
помещалась кучка кавказских горцев, присланных большею частию заграбежии
на разные сроки. Их было: два лезгина,одинчеченецитроедагестанских
татар. Чеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем неговорили
постоянно смотрел вокруг себя сненавистью,исподлобьяисотравленной,
злобно-насмешливой улыбкой. Один из лезгиновбылужестарик,сдлинным,
тонким, горбатым носом, отъявленный разбойник с виду.Затодругой,Нурра,
произвел на меня с первого же дня самое отрадное, самоемилоевпечатление.
Это был человек еще нестарый, ростуневысокого,сложенный,какГеркулес,
совершенный блондин с светло-голубыми глазами, курносый, с лицом чухонки и с
кривыми ногамиотпостояннойпрежнейездыверхом.Всетелоегобыло
изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказе он был мирной, но постоянно
уезжал потихоньку к немирным горцам и оттуда вместе с ними делалнабегина
русских. В каторге его все любили. Он был всегда весел, приветливковсем,
работал безропотно, спокоен и ясен, хотя частоснегодованиемсмотрелна
гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всяким воровством,
мошенничеством, пьянством и вообще всем,чтобылонечестно;носсорне
затевал и только отворачивался с негодованием. Самонвовсепродолжение
своей каторги не украл ничего, не сделал ни одного дурного поступка. Былон
чрезвычайнобогомолен.Молитвыисполнялонсвято;впостыперед
магометанскими праздниками постился как фанатик и целыйночивыстаивална
молитве. Его все любили и в честность его верили. "Нурра - лев", -говорили
арестанты; так за ним и осталось название льва. Онсовершеннобылуверен,
что по окончании определенного срока в каторге его воротят домой наКавказ,
и жил только этой надеждой. Мне кажется, он бы умер, если бы еелишился.
Мне кажется, он бы умер, если бы еелишился.В
первый же мой день в остроге я резко заметил его. Нельзябылонезаметить
его доброго, симпатизирующего лица среди злых,угрюмыхинасмешливыхлиц
остальных каторжных. В первые полчаса, как я пришел в каторгу,он,проходя
мимо меня, потрепал по плечу, добродушносмеясьмневглаза.Янемог
сначала понять, что это означало.Говорилжеонпо-русскиоченьплохо.
Вскоре после того он опять подошел ко мне и опять, улыбаясь, дружески ударил
меня по плечу. Потом опять и опять, и так продолжалось три дня. Это означало
с его стороны, как догадался я и узнал потом, чтоемужальменя,чтоон
чувствует, как мне тяжело знакомиться с острогом, хочетпоказатьмнесвою
дружбу, ободрить меня и уверить в своем покровительстве.Добрыйинаивный
Нурра!
Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья. Два изних
уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а навид
еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое,
умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлеклок
нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, анедругого
кого-нибудь в соседи. Вся душа его выражалась на егокрасивом,можнодаже
сказать - прекрасномлице.Улыбкаегобылатакдоверчива,такдетски
простодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что явсегда
чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на
него. Я говорю не преувеличивая. На родине старший брат его (старших братьев
у него было пять; два других попали вкакой-тозавод)однаждывелелему
взять шашку и садиться на коня, чтобы ехать вместевкакую-тоэкспедицию.
Уважение к старшим в семействах горцев так велико, что мальчик не тольконе
посмел, но даже и не подумал спросить, куда они отправляются? Те же не сочли
и за нужное сообщить уме это. Все они ехали на разбой, подстеречь надороге
богатого армянского купца и ограбить его. Так ислучилось:ониперерезали
конвой, зарезали армянина и разграбили еготовар.Ноделооткрылось:их
взяли всех шестерых,судили,уличили,наказалиисослаливСибирь,в
каторжные работы. Всю милость, которую сделал суд для Алея, былуменьшенный
срок наказания: он сослан был на четыре года. Братьяоченьлюбилиего,и
скорее какою-то отеческою, чем братскою любовью. Он был имутешениемвих
ссылке, и они, обыкновенно мрачные иугрюмые,всегдаулыбались,нанего
глядя, и когда заговаривали с ним (а говорили ониснимоченьмало,как
будтовсеещесчитаяегозамальчика,скоторымнечегоговоритьо
серьезном), то суровые лица их разглаживались, и я угадывал, что онисним
говорят о чем-нибудь шутливом, почти детском, покрайнеймереонивсегда
переглядывались и добродушно усмехались, когда, бывало, выслушают его ответ.
Сам жеонпочтинесмелснимизаговаривать:дотогозаходилаего
почтительность. Трудно представить себе, как этот мальчик во все время своей
каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в себетакую
строгую честность,такуюзадушевность,симпатичность,незагрубеть,не
развратиться.