Потомсважно-благосклонною,тоесть
чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблюиименнолюблюважность
этой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса былбожийпророки
что он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул нанее,и
она полетела... и что это и у них в книгах написано. Говоря это, онивполне
были уверены, что делают мне великое удовольствие, восхваляя Ису, а Алей был
вполне счастлив,чтобратьяегорешилисьизахотелисделатьмнеэто
удовольствие.
Письмо у нас пошло тоже чрезвычайно успешно. Алей достал бумаги(ине
позволил мне купить ее на мои деньги), перьев, чернил и вкаких-нибудьдва
месяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьев.Гордость
и довольство их не имели пределов. Они не знали, чем возблагодарить меня. На
работах, если нам случалось работать вместе, они наперерывпомогалимнеи
считали это себе за счастье. Я уже не говорю про Алея. Он любил меня,может
быть, так же, как и братьев. Никогда не забуду, как он выходилизострога.
Он отвел меня за казарму и там бросилсямненашеюизаплакал.Никогда
прежде он не целовал меня и не плакал. "Ты для меня столько сделал,столько
сделал, - говорил он, - что отец мой, мать мне быстольконесделали:ты
меня человеком сделал, бог заплатит тебе, а я тебя никогда не забуду... "
Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!..
Кромечеркесов,вказармахнашихбылаещецелаякучкаполяков,
составлявшая совершенно отдельную семью, почтинесообщавшуюсяспрочими
арестантами. Я сказал уже, что за свою исключительность, за свою ненависть к
каторжным русским они были в свою очередь всеми ненавидимы. Это былинатуры
измученные, больные; их было человекшесть.Некоторыеизнихбылилюди
образованные; об них я буду говорить особо и подробно впоследствии.Отних
же я иногда, в последние годымоейжизнивостроге,доставалкой-какие
книги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на менясильное,странное,
особенное впечатление. Об этих впечатлениях я когда-нибудь скажу особо.Для
меня они слишком любопытны, и я уверен,чтомногимонибудутсовершенно
непонятны. Не испытав, нельзя судить онекоторыхвещах.Скажуодно:что
нравственные лишения тяжелее всехмукфизических.Простолюдин,идущийв
каторгу, приходит в свое общество, даже, может быть, еще вболееразвитое.
Он потерял, конечно, много - родину, семью, все, но средаегоостаетсята
же. Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказаниюс
простолюдином, теряет часто несравненно больше его.Ондолжензадавитьв
себевсесвоипотребности,всепривычки;перейтивсредудлянего
недостаточную, должен приучиться дышатьнетемвоздухом...Это-рыба,
вытащенная из воды напесок...Ичастодлявсеходинаковоепозакону
наказание обращается для него в десятеро мучительнейшее. Это истина...даже
еслибделокасалосьоднихматериальныхпривычек,которыминадо
пожертвовать.
Это истина...даже
еслибделокасалосьоднихматериальныхпривычек,которыминадо
пожертвовать.
Но поляки составляли особую цельную кучку. Их было шестеро, и онибыли
вместе. Из всех каторжных нашей казармы они любилитолькоодногожида,и
может быть единственно потому, что он их забавлял.Нашегожидка,впрочем,
любили даже и другие арестанты, хотя решительно все без исключениясмеялись
над ним. Он был у нас один, и я даже теперь не могувспоминатьонембез
смеху. Каждый раз, когда я глядел на него, мневсегдаприходилнапамять
ГоголевжидокЯнкель,из"ТарасаБульбы",который,раздевшись,чтоб
отправиться на ночь с своей жидовкой в какой-то шкаф, тотчас же сталужасно
похож на цыпленка. Исай Фомич, наш жидок, был как две капливодыпохожна
общипанного цыпленка. Это был человек уже немолодой, летоколопятидесяти,
маленький ростом и слабосильный, хитренькийивтожевремярешительно
глупый. Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив. Весь он был
в каких-то морщинках, и на лбу и на щеках его были клейма, положенные ему на
эшафоте. Я никак не мог понять, какмогонвыдержатьшестьдесятплетей.
Пришел он по обвинению в убийстве. У него был припрятан рецепт, доставленный
ему от доктора его жидками тотчас же после эшафота. По этомурецептуможно
было получить такую мазь, от которой недели в две моглисойтивсеклейма.
Употребить эту мазь в остроге он не смел и выжидал своегодвенадцатилетнего
срока каторги, после которой, выйдянапоселение,непременнонамеревался
воспользоваться рецептом. "Не то нельзя будетзениться,-сказалонмне
однажды, - а я непременно хоцу зениться". Мы с ним были большиедрузья.Он
всегда был в превосходнейшем расположении духа.Вкаторгежитьемубыло
легко; он был по ремеслу ювелир, был завален работой из города, в котором не
было ювелира, и таким образом избавился от тяжелых работ. Разумеется,онв
то же время был ростовщик иснабжалподпроцентыизалогивсюкаторгу
деньгами. Он пришел прежде меня, и один из поляков описывал мне подробно его
прибытие. Это пресмешная история, которую я расскажу впоследствии;обИсае
Фомиче я буду говорить еще не раз.
Остальнойлюдвнашейказармесостоялизчетырехстарообрядцев,
стариков и начетчиков, между которыми был и старик из Стародубовских слобод;
из двух-трехмалороссов,мрачныхлюдей,измолоденькогокаторжного,с
тоненьким личиком и с тоненьким носиком, летдвадцатитрех,ужеубившего
восемь душ, из кучки фальшивых монетчиков, из которых один был потешник всей
нашей казармы, и,наконец,изнесколькихмрачныхиугрюмыхличностей,
обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистьюсмотревших
исподлобья кругом себя и намеревавшихся так смотреть, хмуриться,молчатьи
ненавистничать еще долгие годы, - весь срок своей каторги.Всеэтотолько
мелькнуло передо мной в этот первый, безотрадный вечер моей новойжизни,-
мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимогоцинизма,в
мефитическом воздухе, при звонекандалов,средипроклятийибесстыдного
хохота.